Голова самца богомола - Лия Киргетова

Сразу же совершенно ощутимо из пятилетнего детства пришёл душный запах тёплой шерсти, хомячьих какашек и сутулого старика, с нашей лестничной площадки. Он пах пронафталиненным шифоньером и мазутом, был рабочий, видимо.

Впрочем, скоро его разбил инсульт; память погнутой пластинкой глухо прокручивает бабушкин голос: «Приехала скорая, – дальше неразборчиво, царапины на виниле, – татата, а его могли бы спасти три-четыре таблетки валидола».

Говорила мне, вроде как, но самой себе под нос, и проверяла сумку большую из чёрного кожзама; валидол внутри сумки шуршал-клацал, я-внук терпеливо досиживал перед телевизором до программы «Время».

Тусклый желтоватый шестидесятиваттовый свет в «большой» комнате, угнетающая плоской темнотой клетка детской – безысходность, тюрьма детства.

Затем было «пора спать».

За окном – если смотреть из кровати – чернел сразу-космос, без Земли.

Про утро (радио с гимном вместо будильника, опадающие чаинки, три покачивающиеся белые проекции растворившихся кусочков сахара, колючий шарф поверх воротника, санки, верёвка и скрип шагов впереди, детский сад с манной кашей) думать не хотелось.

Ещё было тепло от ключа на верёвочке на шее, металл нагревался, всегда был теплей ладони. И замочная скважина выше уровня глаз, вставать на цыпочки.

Отогревать заледеневшие шаровары с начёсом изнутри в катышках снаружи, прислонившись к батарее в подъезде после гулянки. Задубелые негнущиеся варежки за десять минут превращаются в горячие мокрые. И запах этой батареи, пыльный густой запах, а на подоконниках – черные пятна от жжёных спичек и вырезанные ножом имена.

Кроличья ушанка, старая чёрно-коричневая кроличья ушанка, в которой уже два дня живёт котёнок, задохлик полупрозрачный, принесённый с улицы – счастье. И блюдечко с молоком, и полиэтиленовая прозрачная крышка от полулитровой банки со сметаной рядом. С полизанной сметаной, – выживет и станет крутым дворовым бандюгой.

Италия – плохая, Испания – хорошая. Так понимали геополитику.

Томатный сок за десять копеек из таких конусных штуковин с краником, и на витрине – стакан с солью крупной, грязно-розоватой от сока, чайная ложка в стакане. Рядом – яблочный и берёзовый конусы.

Скатиться на ногах стоя с большой деревянной горки и на длинной дорожке не упасть – высший шик, почти как крутить солнышко на скрипучей качели летом.

Строить штаб на дереве.

Да.

Хомяковое баночное удушье, городская астма сознания.

Вот что значит утренняя истерика женская, плюс воспоминания о первой любви некстати, плюс неудачно подрочить, думая, кроме как о той малолетке в лифте, ещё и о том, что какой-то мудак уже не в первый раз отрывает туалетную бумагу не по дырочкам, руки бы вырвать гаду, раздражает. Может быть – босс.

Он завтракает пятью йогуртами, каждое утро – пять. Слизывая часть йогурта с крышечки-фольги: откроет, слижет, съест йогурт, берёт следующий. Баночки ставит одну в другую пустые.

Его зовут Серёга Санин, как в песне: «Серёге Санину легко под небесами, другого парня в пекло не пошлют». Этого я бы тоже не послал. Какой-то неправильный Серёга Санин. Мелковат для пекла.

Его жена Лида, высокая, худая, с непропорционально большими, мужскими кистями рук. Кожа у Лиды белая и куриная, мне не нравится на ощупь, мельчайшие пупырышки, слегка влажное, холодно-влажное, неприятное ощущение ладонью. Она ростом с меня, точно, 183 сантиметра.

Я снимал с неё очки, смотрел в зелёно-карие глаза, раздевал, не глядя на её тело.

Она говорит о сексе: «Я хочу получить секс сейчас, Вад».

В первый раз, когда я делал ей куннилингус, начал с него под вдохновение, она не издала ни звука, минут пятнадцать я старался и так и так, и по часовой стрелке, и посасывая клитор, и прикусывая его нежно – ноль реакции, лежит, не вздохнёт, не шелохнётся. Сильнее – ноль, едва касаясь – ноль. Я забеспокоился.

Лида, долгая, бесконечно долгая и большая, с маленькой грудью, расплюснутой по телу, узкая, холодная, бледная Лида лежала молча, не учащая дыхание.

– Тебе так не нравится? Нет? – перебрался к её уху, посмотрел внимательно, прядку русую отодвинул.

– Я тебе покажу сейчас, как мне нравится, – очень громко, очень громко сказала. Села сверху на меня.

Груди прозрачные, с венками голубыми, любопытно. И соски длинные бледно-розовые вперёд торчат-стоят, как симпатичные живые кнопки на пульте управления.

Показала: кончает только при стимуляции ануса, быстро, минут за пять, только сверху когда сидит на члене, только с пальцем моим в анусе, неглубоко, сантиметра на три, лёгкие нажимы в такт с её движениями, раз-два, три-четыре, вверх-вниз, туда-сюда, минут семь и – оргазм, удобная женщина.

Весёлая даже, как дружные пловчихи в шапочках на обложке журнала «Советский спорт». Как весло литое. Такое у меня от неё ощущение: водное, холодное, спортивное. Но с примесью какой-то родовой затхлости. Плесень, старые шифоньеры, четвертинка чёрного и полбатона, вытертые обои и облупившаяся коричневая сантехника, почему-то всем этим от неё веет.

Что-то несмываемое из трудного советского детства. В ком-то это стирается новоприобретённой респектабельностью, в Лиде – нет.

Мы трахались месяца два трижды в неделю в съёмной квартире. Потом перестали, не обсудив.

Когда мы встречаемся на семейно-корпоративных сходках, она подмигивает мне.

А ещё она отлично умеет свистеть. Я нет.

Она из породы доморощенных стерв. Критик. Талантлива. Ведёт какой-то блог о современном искусстве. В основном поливая грязью тех, кто рискнул что-то сотворить.

Неизбежное состояние «тщеты всего» проявляется у талантливых по-разному. По-разному самоподавляюще зачастую.

Можно молча носить цистерну концентрированной меланхолии, с такими я слегка в братстве, а с другими нет. Прекрасная эрудиция, море точных цитат и цифр, скрытые детали биографий великих, безупречная орфография и пунктуация – приятная ерунда в канистрах яда. Эти пишут только пародии. С ними я не в братстве.

Хочется впрыснуть им здоровый похуизм большим шприцом. Вместо пародий и профессионального яда критики могло бы быть что-то по-настоящему красивое. Крутое. Даже новое, но они в новое не верят, задавленные ужасом перед уже сотворённым.

Они боятся. Таких же как они. Думаю, это что-то типа династии. С чёткой иерархией авторитетов. Но в главе иерархии всё-таки производящие не пародии. Толстой там. Толстая.

Больше на работе ни с кем не спал. Была ещё одна. Наташа. Столкнулись в нашем офисном центре, она на втором этаже, я на седьмом. Раз прошла мимо, улыбнулась. Два прошла. Поужинали, потрахались.

Неудобно с ней получилось, несколько раз переспали, как-то она мне быстро разонравилась, и буквально через месяц я познакомился с Агнией, влюбился. Прямо по-настоящему влюбился.

Наташу послал вежливо. Поговорил, объяснил, мол, так и так, ты прекрасна, спору нет, но царевна всё ж милее, всё ж румяней и белее.

Она поняла не сразу, то и дело попадалась навстречу, заглядывала в офис к нам, обедать ходила одновременно – выслеживала, не иначе. Звонила. Я перестал трубку брать, здороваться тоже перестал. Писала письма. Попала в игнор.

Исчезла куда-то месяца через два, не видел с тех пор.

На минуту задумался, что перестаю справляться со временем. Да, перестаю с ним справляться, ощущение накатывающегося колеса, бочки с торчащими во все стороны палками.

Список дел, требующих даже не внимания, а вовлечённости, энергии, силы, этот список явно больше, чем нужно. Звонки, интернет, люди, деньги, погода, шум, шум, давящий шум.

Зажать руками уши, перенестись на августовскую лесную поляну, например, но картинка начинает прыгать и извиваться; может быть, похмелье после вчерашнего? Раньше не было такого чувства, что время сократилось.

И этот короткий отрезок надо бы тратить не на достижения, а на преодоления. То есть на незаметное для окружающих. Вот где у меня кишка тонка пока ещё.

И даже больше – уже не первую неделю ловлю себя на мысли: а нафига? Неважно что «нафига?» – обо всём. Может быть, я предчувствую свою смерть? Тьфу! Точно похмелье, точно. И кофе кисловат.

Скорее бы лето! Поехать куда-нибудь в джунгли. Месяца бы на три подальше от цивилизации. Не бриться, не мыться, рыбу ловить. Отрастить хвост. Спать на дереве. Отпуск – двадцать восемь дней. Обломись, грязный панк. Не разоспишься по деревьям особо.

А не похож ли я на лемура? Длинный сильный полосатый хвост тянется за мной невидимо. Мои знакомые, некоторые, похожи на животных, на мультяшных, рисованых животных, не на живых.

Женщина – свинья из старых советских мультфильмов в платье с глубоким вырезом, неряшливая, неразборчиво жующая. Таких много в графе «соседки». И «работницы общепита». Сейчас уже нет, наверное. Это мультики из детства.