Голова самца богомола - Лия Киргетова

Она даже не подошла ко мне. Дверь захлопнулась.

1:35

Тишина.

Я высвободил левую руку минут за десять, развязал узлы и размотал скотч на правой руке, на ногах. Встал. Осмотрелся. Прошёл в коридор, в туалет. Взял тряпку и моющее средство, оно оказалось для стёкол. Вернулся. Тщательно протёр кресло, смотал ошмётки скотча, прошёлся тряпкой по дверным ручкам зачем-то, смыл два пятнышка крови на полу, зубы свои выплюнутые убрал. В карман. Ещё раз осмотрелся. Зачем-то побрызгал этой вонючей жидкостью в воздух, по сторонам. Изменённое сознание, точно.

Снова в туалет. Умылся, ну и рожа: губа разбита, распухла, но в целом ничего, в глаза не бросается. Зубы – два сломаны, один, вроде как, с корнем вылетел.

Вышел на улицу. Темно. Никого. И камер нет, во всяком случае, – я их не заметил. Из машины ещё раз осмотрел двор. Двор как двор.

Мужик прошёл с собакой. Снег перестал. Тает. Потеплело. Завёл машину, руки трясутся немного, закурил. Выехал. Набрал Агнию. Не берет трубку. И не звонила ни разу, пара входящих с неизвестных городских. Обиделась, конечно. Накрутила себя и отключила звук, я уже знаю её приёмчики. Отключить звук и проверять каждые пять минут – звонил или нет. Написал смс: «Извини, родная, что не приехал. Попал в небольшую историю, поехал к себе. Объясню утром». Подумал и добавил: «Люблю тебя».

Если перезвонит, надо что-то придумать. Был на встрече, сидели в ресторане, пьяная компания, сцепился с одним мудаком, подрались. Я ему, конечно, навалял, но и сам получил. Сойдёт.

А не перезвонит – утром заеду. Чёрт, как с таким мурлом на работу идти? А не пойти – никак нельзя. Ну, не так всё и страшно – посмотрел в зеркало. Нормально. Да пошли все! Зубы вставлю.

Обычная Москва. Ночь как ночь. Всё в порядке. Приоткрыл окно. Воздух расслабленный, не пружинит.

Еду осторожно, не дай бог остановят, рубашка в крови, ну и вообще. Вот понедельничек-то сумасшедший выдался. Очень устал, спать осталось часов пять до восьми. Буду никакой завтра. Может быть, уеду с работы днём, отосплюсь.

День мухи-однодневки, или как называются эти насекомые, на один день которые? Единственная разница, наверное, в том, что я точно знаю, что произойдёт в конце этого дня. Смерть. Если повезёт – в конце. Обидно быть прихлопнутым до обеда. А эти не знают. Рождаются, откладывают яйца, дохнут. Смотрят на ежа. А другие животные, интересно, знают, что смертны? Или только мы имеем такую возможность – планировать, готовиться. Не думать. Отмахиваться.

Хочется о хорошем. О чём?

Может быть, правду сказать? Агнии, например. Сказать: так и так, детка, я всё понимаю, я не хочу быть подлецом, я хорошим быть хочу, но если мы сейчас поженимся, то ты будешь требовать от меня в десять раз больше. Просто принцесса превратится в беременную принцессу, в капризную «бабу в законе», я буду избегать тебя, подавлять злость, срываться, ненавидеть, изменять, чувствовать вину, жалеть. Потом сделаю так, что ты сама подашь на развод. И ребёнок станет моим вечным чувством вины. Которое я буду давить, гасить. Это я умею. А если мы разойдёмся, то я буду помогать. Приходить. Привыкать. Оставаться. И останусь. Не потому что должен, а потому что хочу. И ты перестанешь ждать, обижаться, клеймить предателем, а поймёшь, что для того, чтобы жить с кем-то долго и счастливо, надо прекратить себя жалеть и взять ответственность за свою жизнь. Я не буду компенсировать твою распущенность. Как-то так.

Сказать правду и уйти. Потому что – тошнит.

И это вот и есть – о хорошем. Как ни странно.

Не ссать. Бояться – скучно.

А ещё я верю в то, что когда-нибудь рядом будет умная красивая девочка. Будет говорить: «Я в тебя верю». А свои чувства выражать отдельными необычными звуками: ы, ёю, эо.

И мне на неё не будет жалко тратить свою жизнь.

Счастлив буду.

Чувство суррогатности, недостаточности, яснеющее в идеальном пространстве: в совершенном месте, в совершенном времени, с совершенными людьми, – это чувство «всё так хорошо, но почему же именно так и именно сейчас несчастность особо ощутима» – это следствие возможности выбора.

Как бы человек ни вопил о воле, – тотально, стопроцентно живущим, удовлетворённым за глаза и за уши чувствует он себя лишь тогда, когда воспринимает какой-то момент, срок, как «обстоятельства, которые выше меня», как «у меня нет выбора», как хаос, хаос объективной, доказательной вроде бы, невозможности отказаться.

Когда он подчинён любви, действию, событию, идее. Когда возможность мысли: «А ведь я могу прямо сейчас легко отказаться от этого» не отравляет ему существование.

Так кто-то, сидя на приокеанской веранде – музыка – пузырьки в бокале – ветер мягкий – рука на плече – на бедре – гегеге – думает: а вот был бы сейчас рядом по-настоящему любимый. И всё отравлено.

Так, получающий премию-хвалу-повышение-два притопа, три прихлопа, думает: а вот было бы это по-настоящему моим делом. Так – с любым райским баунти-местом, когда возникает мысль о  не-по-настоящему моём доме. Отравлено всё моментально.

Умение отравить – даже так: невозможность неотравленности – это и есть то, что отличает удовольствие от радости. Удовольствие – не та радость. А  та радость, та жизнь – это, почему-то, когда нет возможности стать в какой-то – в любой – по моему хотению – момент безразличным созерцателем себя в ситуации. Только одержимый тотален и настоящ. Истинная сытость рабства. Детства.

Оно и понятно – зная себя, трудно доверить ответственность за выбор такому ненадёжному, слабому, противоречивому и не имеющему ответа ни на один по-настоящему важный вопрос существу. Любая доказательная сила – от мистического чуда до бытового несчастья удивительным образом ввергает в состояние комфорта безответственности.

Я был привязан, я был в поганой донельзя ситуации, противнее, мерзее, наверное, не было ничего. Унизительнее. Но вовлечённость, острота, адреналин – они были настоящими. И сейчас, когда всё позади, я думаю о разочаровании. Вот прямо сейчас. Скучно возвращаться в предсказуемое.

Удивительно, как такая пустяшная никчёмная субстанция, наполненная детскими страхами, скукоженным либидо, не имеющая ни малейшего представления о том, зачем она живёт и чего она по-нестоящему хочет, способна тратить килотонны энергии на отстаивание своих как-бы-принципов и предпочтений, на защиту как бы границ и как бы интересов.

Каждый может пять часов кричать другому в лицо, защищая детальки конструктора эго, а затем за секунду растеряться от мысли: а я не знаю, кто я, зачем я?

Душ принял, кинул одежду в стиралку, всё снял, как заражённая одежда, порошка сыпанул побольше. Кофе выпил зачем-то. Не стал дожидаться, когда достирается, завалился спать. Агния так и не перезвонила, неужели здоровый сон победил истерику на этот раз?

8:44

Подъехал к дому Агнии. Тёмные окна. Спит, значит. Дурочка она, конечно, но что уж. Не на аборт же вести теперь. Будет как будет. Жизнь мудрее меня.

Купил молока, свежих круассанов с миндалём, любимых её.

Звонил-звонил в дверь – не открывает, и трубку не берёт.

И уже доставая ключ из портфеля, я всё понял, понял по какой-то иной тишине, по ледяному мёртвому сквозняку из замочной скважины. По необычно запертому – на все четыре оборота – снаружи  – дверному замку.

Ещё не успев зажечь свет и увидеть на полу в коридоре, у входа в гостиную, молоток.