Голова самца богомола - Лия Киргетова

Далее, если наполнитель – чудо с головой, то он начинает что-то производить: деньги, успешное творчество, семью, карьеру. У них всё получается легче, просто потому что у них больше личной силы и привлекательности.

Если же наполнитель – другой тип, например, химзависимый тусовщик или тусовщица, то история быстро становится грустной. Скучнее наркоманов людей нет. Какое-то время им удаётся плавать, перетекая из одного пространства впитывателей в другое. Их кормят. Поят. И нюхают. И курят. И укладывают спать.

Но лимит одного впитывателя не бесконечен, лимит терпения и денег группы впитывателей – тоже невелик. Потому тусовщик-наполнитель вынужден мигрировать. Мужики просто тупо гниют или пропадают в дебрях Гоа, в джунглях вечного обкурочного лета, а куда они повезут свои циррозы потом – история ещё не прояснила.

Проблема большинства тусовщиц-наполнителей в том, что они недостаточно привлекательны для того, чтобы ничего не производить. К тридцати пяти годам они будут выглядеть паршиво, «дальше ваши рыжие кудри примелькаются и вас просто начнут бить». Если такая не успеет вовремя сесть на шею к какому-то запредельному лоху, то и нос разойдётся по швам, и ряд внутренних органов распадётся на детальки, и отёки на лице уже не стираются, круги под глазами чернеют, лапы ломит, хвост отваливается, доза растёт.

Беги, Лола, беги.

Боб Марли любит тебя, Иисус любит тебя.

Герои среднего пальца. «Fuck them all» – слоган моего времени.

Я любил бы тебя, Агнеша, была бы ты просто немного умнее.

Меня.

Да бог с ним, с превосходством. Просто не пытайся заставить меня разделить твоё, оставь его себе. Если я не испытываю радость от того факта, что «мы просто сидим рядом, и нам хорошо потому, что мы вместе» в едином с тобой контексте, то это не значит, что я вообще не способен этому радоваться.

Способен. Но мой контекст, например, такой: «Я замудохался сегодня, озверел в пробке, сейчас поужинал и отдыхаю. И она не зудит. Хорошо».

Или «Мы все скоро сдохнем, совсем скоро. Но мы сидим рядом и смотрим телек в полнейшей иллюзии, что впереди ещё сотни лет, которые можно потратить на такую хрень. И прямо вот щас мне лень предлагать себе альтернативу этой вечерней бессознанки. И с тобой разговаривать лень. Хорошо и так».

Не люблю. Не хочу. Ни её, ни ребёнка, ни себя – отцом; ни зимы, ни Москвы, ни работать, ни делать вид, что я чего-то хочу.

Свободы хочу. Но пока я располагаю желанием «свободы от», но нет главного желания, желания-пенделя, желания-чайки: «свободы для».

Свернуться бы эмбрионом прямо тут, в машине, замереть защищённым, остаться в тепле, в темноте красноватой. Долго-долго лежать так, не шевелясь, не думая, не ощущая ничего.

Эмбрион.

Эмбрион!

Он, наверное, ещё совсем мизерный. Как горошина. С моими генами. Каково это – носить в себе горошину, потом ощущать, как оно растёт, живёт, шевелится. Я бы хотел побыть беременным, на один день, хотя бы на пару часов. Месяце на девятом.

Руку бы на животе держал и слушал, как оно внутри происходит.

Рожать же будет. Надо хорошую клинику найти. Ну, сама найдёт, я оплачу. А куда я денусь? Теперь. Я – не эмбрион, к сожалению. Я останусь рядом, просто потому, что не смогу бросить её беременную. Я смогу её бросить потом, как все, как у всех. А может быть и не придётся. Всё-таки, ребёнок – это веский повод перестать играть себя. Если бы Агния не играла себя всё время, почти всё время, я бы так не устал.

Займётся ребёнком.

Я тоже играл себя в ранней юности. Возможно, играю себя иногда и теперь. Но мне кажется, что нет. Юля не играла себя. Я не потому так думаю, что она была моей первой любовью или первым крутым обломом, – нет, наоборот: я любил её, потому что в ней не было игры.

В других – почти во всех бабах – нет ничего, кроме игры.

Может быть, чем больше Человека – тем меньше он говорит? Пустой раздувает себя рассказами о себе? Или то, что глубже, самое настоящее – теряет смысл при озвучке?

Не считаю женщин глупее мужчин. Кстати. Нет. Никогда не считал. Но  настоящее в них – под корой, под таким толстым слоем демонстрирования, напускной, надуманной драмы, что иногда хочется схватить за плечи и трясти, трясти, трясти, пока не слетят эти идиотские маски, выражения лица, надетые по тому или иному случаю; трясти до полной её внутренней тишины.

Потому что ни черта не стоят эти драмы! Многочасовые словесные конструкции, похожие на пирамидку основанием вверх. Внизу – точка: слово, интонация, пмс, плохая погода, разговор с собственной матерью, морщинка новая. И дальше – тонны, бешеная пирамида надстроек, похожая на чёрную воронку, на смерч, и вот, уже спустя час монолога, Королева Драмы, забыв, что осталось там, в самом низу горы, рушит свои миры на верхушке воронки, искренне веря в то, что мир вокруг неё, мир в моём конкретном лице – рушится объективно.

Они играют себя, не понимая, что в моей голове все эти эмоциональные надстройки, бесконечное апеллирование к моему пониманию и сопереживанию – не более, чем погода сейчашнего момента. Туман над Янцзы. И я прав.

Потому что сотни раз видел, как наутро просто подул другой ветер. И она сама уже не понимает, что это было. Из-за чего она рыдала, истерила, предъявляла ультиматумы, демонстративно капала в стаканчик валокордин, голосом умирающей таблетку валидола просила, паковала вещи, вызывала такси, отменяла такси, распаковывала вещи…

Они сами не помнят, не понимают – что это. А это – просто погода. Или расстройство щитовидки. Или печень шалит.

Юля вот всё это понимала.

Но эмбрион.

Чёрт!

Бог создал мужчину. Из чего-то. Затем отобрал качественные экземпляры и изъял рёбра у них.

У не особо качественных не изъял, поэтому те стали называться «Неотесанные Мужики», производственный быдлобрак.

Женщины из ребра получились лёгкие, гладкие, цельные, с хорошим стержнем, хрупкие немного, но кто не хрупкий, если кувалдой долбануть? А так, в естественных природных условиях, – прочные, непрогибающиеся женщины получились у Бога из рёберной кости.

Но вот как он сделал баб?

Ведь понятно же, чего добавил. Конского или коровьего. Наверное, в ребре была полость внутри. Поэтому, если баба встряхивается или нагревается, проживает разные фазы луны с приливами и отливами, или просто застаивается без дела, то это в ней клокочет и пахнет.

Нашёл нужный дом, вход со двора, припарковаться, как всегда, негде. Пока шёл, насчитал три офиса на шесть подъездов. И впереди ещё столько же, наверняка, не меньше.

Лет пятьдесят назад тут, стопудово, старички во дворе в домино резались, старушки на лавках сидели, а теперь – всё, капитализм.

Клиентка сказала – шестой подъезд, домофон набрал, открыли, никаких табличек, что и за офис невнятный у ребят, или это штаб-квартира начальства?

Первый этаж налево, стальная дверь приоткрыта, коридор.

– Есть кто живой?

20:15

Часы я вижу, часы висят на стене, белый круг, чёрные стрелки. Это, наверное, не офис, но и на жилую квартиру не похоже. Значит, она меня оглушила ещё в коридоре, подкралась сзади, притащила в комнату, привязала. Чёрт, не понимаю ничего. Голова будто отдельно от туловища, боль адская в затылке.

Пакета на голове уже нет. Могу оценить обстановку.

Сидит напротив меня, расстояние – четыре шага. Стол, обычный офисный, из самых дешёвых. К нему полагается кресло, видимо, оно одно и досталось мне. Комната маленькая, метров шестнадцать, прямоугольная. За моей спиной слева дверь, справа от меня – стеллаж. Передо мной, за столом – окно. За окном – а всё хорошо за окном. Снег идёт.

Темно, она включила маленькую металлическую настольную лампу, направила на меня, но не в глаза, ниже, на уровень груди.

Та самая Наташа, с которой я спал до Агнии.

– Выпьешь? – спрашивает.

Молчу. Наливает. Подходит.

– Мартини. Есть ещё текила, не предлагаю. Ни соли нет, ни лайма. Тебе, наверное, и так солёненько, – шутит она, почти нависая надо мной. Я вижу, как её потряхивает мелкой дрожью, стакан в руке ходит ходуном.

– Да уж. – Я осторожничаю. Подёргавшись на стуле, понял, что связан довольно крепко. Надо разобраться, резкие движения не спасут, а получить ещё раз по зубам не хочется. – Твоё здоровье.

Наташа поднесла гранёный стакан к моему рту, залила, обожгло. Не люблю мартини. Приторно. Хотя, если добавить немного тонко нарезанного свежего огурца и перемешать, то огурец съедает сладость. Вижу стакан. На стакане – следы от её вспотевших пальцев, нервничает, значит.

Зуба три выбила, не меньше. Нехилый удар у бабы. Пока я ощупывал языком остатки нижней челюсти, она вернулась на исходную позицию за лампу. Налила себе в такой же советский стакан. Выпила. Закурила. Нестерпимо захотелось затянуться.

– А сигаретой не угостишь?

– Обойдёшься.

Клубы дыма выползают в световой коридор, созданный ламповым лучом, надвигаются на меня большой стеной тумана. Не знал, что от одной сигареты столько дыма.