После империи. Pax Americana – начало конца - Эмманюэль Тодд

Затем кризис утихает. Постепенно выясняется, что все антропологические системы с известным разрывом во времени подвергаются разрушению в результате подъема индивидуализма, обусловленного распространением грамотности. И в конечном итоге возникают элементы демократической конвергенции.

Конечно, все антропологические системы по-разному реагируют на усиление демократического индивидуализма. А разве может быть иначе? Для некоторых систем, например французской и англосаксонской, ценность свободы является изначальной, заложенной в базисе семьи, и здесь развитие истории лишь формализует ее, радикализует ее выражение. В германской, русской, японской, китайской или арабской системах мощный подъем индивидуализма угрожает некоторым изначальным антропологическим ценностям. Отсюда наиболее острые проявления насилия в переходный период и определенные различия в его завершении. Хотя и в значительно размытом виде, ценности власти и общины, которые характеризовали вначале эти системы, остаются, полностью не уничтожаются. Мы можем теперь понять различия между типами демократий, возникших в умиротворенном мире после демографического перехода. Япония с ее неустранимой либерально-демократической партией, социальной сплоченностью и своим промышленным и экспортно ориентированным капитализмом, — это не Америка. Россия, избавившаяся от коммунизма, Иран, освободившийся от хомейнизма, никогда не превратятся в гипериндивидуалистическое общество, которое ныне господствует в Соединенных Штатах.

Нам трудно согласиться с идеей, что все «демократии», возникшие по окончании переходного периода, являются или станут в основном стабильными или даже похожими по методам функционирования на англосаксонскую и французскую либеральные демократии. Рассматривать возможность умиротворения мира, признавать общую тенденцию в направлении большего индивидуализма и верить во всеобщее торжество либеральной демократии — не одно и то же. Тем не менее на данном этапе нет оснований относиться с презрением к гипотезе Фукуямы.

Даже неудача первой посткоммунистической — китайской — демократизации, завершившейся установлением смешанного режима, комбинирующего экономический либерализм и политический авторитаризм, не является обязательно доводом против теории. Можно считать эту фазу китайской эволюции временной. Пример Тайваня, где в течение уже нескольких лет наблюдается развитие подлинной демократии, свидетельствует, что никакой глубинной несовместимости между Китаем и демократией нет, в противоположность рассуждениям Хантингтона.

Как это ни парадоксально, но труднее представить долговременную стабилизацию демократии и либерализма в Латинской Америке с ее мельчайшими семейными структурами, радикальным неравенством экономических структур, где циклы чередования демократизации и путча следуют друг за другом еще с XIX века. В действительности, зная историю Латинской Америки, трудно себе представить ее долговременную стабилизацию даже на авторитарной основе. Тем не менее аргентинская демократия, преодолевая большие экономические трудности, трудноописуемые политические перипетии, сохраняется, существует. Что касается Венесуэлы, где патронат, церковь, частное телевидение и часть армии предприняли в апреле 2002 года попытку свержения президента Уго Чавеса, то она продемонстрировала неожиданную прочность своей демократии. Правда, уровень грамотности в этой стране среди взрослого населения составляет сегодня 93%, а среди молодежи в возрасте от 15 до 24 лет — 98%. Нескольких телевизионных каналов недостаточно, чтобы манипулировать населением, которое умеет читать и писать, а не только смотреть. Трансформация ментальности здесь приобрела глубокий характер. Женщины Венесуэлы контролируют рождаемость, и к началу 2002 года число детей на одну женщину сократилось до 2,9.

Стойкость венесуэльской демократии сильно удивила американское правительство, которое поспешило одобрить государственный переворот, что представляется любопытным признаком нового безразличия по отношению к принципам либеральной демократии. Можно представить радость Фукуямы по поводу устойчивости демократии в Венесуэле, что соответствует его модели, а с другой стороны, и его возможную обеспокоенность в связи с тем, что Соединенные Штаты официально пренебрегают принципами свободы и равенства как раз в тот момент, когда они господствуют в бывшем «третьем мире».

Если придерживаться ограниченного замысла этой книги, состоящего в анализе перестройки взаимоотношений между Америкой и миром, тогда нет необходимости продолжать наши рассуждения, приходить к окончательному выводу по вопросу о всеобщей демократизации планеты. Нам достаточно констатировать, что после определенной фазы модернизации общества вступают в состояние равновесия и находят нетоталитарную форму правления, которая признается большинством населения. Достаточно принять минимальную версию гипотезы Фукуямы об универсализации либеральной демократии. Такой же минималистский подход может быть применен и в отношении закона Дойла о невозможности войн между демократиями. Почему бы не признать существование «расширенного» недогматического закона о маловероятности войн между обществами, достигшими равновесия, спокойствия? И в этом контексте вопрос о том, приводит ли демократизация путем достижения всеобщей грамотности к созданию политических систем, полностью эквивалентных англосаксонской или французской либеральным моделям, становится вопросом весьма второстепенным.

Западноевропейское пространство безусловно представляет собой привилегированное место приложения гипотез, изложенных в работах Фукуямы и Дойла, даже если неспособность континента достигнуть самостоятельно равновесия воспрещает рассматривать его опыт как абсолютно доказательный. После Второй мировой войны Соединенные Штаты в военном плане обеспечили восстановление и стабилизацию либеральной демократии на континенте. Западная Германия и Япония были в те времена настоящими американскими протекторатами. Тем не менее переход Европы в состояние мира и сотрудничества между всеми нациями после двух веков идеологической и военной сверхактивности служит яркой иллюстрацией возможности умиротворения мира. В сердце Европы франко-германские отношения особенно значимы с точки зрения превращения состояния войны в нечто сильно похожее на вечный мир. Но демократическая стабилизация ни в коей мере не предполагает в Европе полную конвергенцию на основе единой социально-политической модели. Старые нации с их языками, социальными структурами и обычаями живы. Чтобы продемонстрировать их устойчивость, мы могли бы проанализировать многообразие способов разрешения конфликтов, партийных систем, типов чередования правительств. Но мы можем также, мысля более глубоко и прямолинейно, остановиться на рассмотрении демографического аспекта.

Что касается рождаемости, все европейские страны завершили переходный период. При этом индексы фертильности остаются разными и колеблются от 1,1 до 1,9 ребенка на одну женщину. Если посмотреть на большие европейские государства, которые в мировом масштабе стали средними или малыми, то можно установить отношения взаимозависимости между уровнями фертильности и идеологическими традициями.

Соединенное Королевство и Франция отличаются умеренно высокими индексами фертильности: соответственно 1,7 и 1,9 ребенка на одну женщину, что близко к порогу воспроизводства поколений и к индексу в 1,8, который наблюдается среди «белого европейского населения» Соединенных Штатов (Из общего национального индекса в 2,1 исключаются испаноговорящие и чернокожие жители). По уровню рождаемости три старые либеральные демократии остаются близкими друг другу. В других странах индексы значительно ниже: и Германии и Италии — 1,3, в Испании — 1,2. И это именно те страны, в которых зародились на фазе перехода в первой половине XX века диктаторские режимы. Такая ситуация с индексами, может быть, не является случайной. В век современных противозачаточных средств супружеские пары технически — посредством пилюль или стерилизации оказываются в своего рода социально естественном положении бесплодия. Раньше надо было бороться с природой и решать не иметь слишком много детей, а сегодня надо решать, рожать ли одного или нескольких детей. В странах индивидуалистских традиций — Америке, Англии, Франции — этот вопрос решается легче. А у народов, проживающих в зонах более авторитарных традиций, в вопросах демографии продолжает действовать более пассивная концепция существования. И там труднее принять теперь уже позитивное решение по вопросам рождаемости.

Такое объяснение подсказывает нам, что глубокие ментальные различия между народами, в частности между французами и немцами, сохраняются. Это различие темпераментов не мешает функционированию обоих режимов на основе соблюдения демократических правил игры, пусть даже альтернативное чередование правительств в Германии остается явлением редким, тогда как во Франции никакому политическому лагерю, исключая случайность, не удается победить на двух выборах подряд.