На букву 'М' - Елена Лабрус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я ослеп? — конечно, я спросил с надеждой, что он скажет: нет! Конечно, нет! И затаил дыхание, стараясь не подать вида, что другого ответа я не жду, не выдержу, не приемлю.
Но он молчал. Потом прочистил горло, хотя вот сейчас это точно было лишнее и звучало подозрительно. И только потом, когда я уже едва сдерживал проклятья, которыми хотел разразиться, если он ещё раз кашлянет, доктор не произнёс, изрёк:
— Процесс восстановления медленный, Леонид Юрьевич. И потребует от вас больших усилий и дисциплины.
— Твою мать, я буду видеть? — снова дёрнулся я. И снова получил ободряющее похлопывание по руке.
— При благоприятном исходе. С божьей помощью.
— Док, — не выдержал я. И, схватив его бездушную руку, сжал так, что кости хрустнули. — Я. Буду? Видеть?
— Будет ясно не раньше, чем через месяц-два, — пытался вырваться из моих тисков доктор. — Если всё пойдёт хорошо. Если вы будете соблюдать все рекомендации.
Но, разжав пальцы, его равнодушному голосу палача я уже не внимал. Месяц? Два?!
Я слышал, как ресницы на подрагивающих веках шуршат о повязку. Чувствовал, как в оба глаза словно налили свинца — такая тяжесть. И пытался осознать, постичь, объять воспалённым мозгом всю глубину сказанного… и не мог. Не мог себе представить, что один день, не то что месяц или два я не смогу ничего видеть. Я же визуал. Закостенелый. Стопроцентный. Я даже собственный текст воспринимаю только на глаз. Я должен видеть, что пишу, видеть, что читаю. Каждую запятую, пробел, красную строку.
И эта была первая мысль — о работе. Да что там о работе, я по сути своей, по состоянию души прежде всего писатель. И только потом я подумал, что ведь не то что писáть, я теперь даже пúсать, то есть в унитаз струёй попасть не смогу.
Нет, я не мог представить, как буду жить без глаз. И мозг, так и не переварив эту информацию, забуксовал, замешкался, виновато смутился и послушно отключился. В тщетной надежде проснуться нормальным. Надеюсь, с твёрдым намерением всё исправить.
Глава 14. Софья
Два дня работы в «женском клубе» я следила за новостями, но, к счастью, ничего особенного в сеть и прессу с фуршета Данилова не просочилось. Так, мелькнуло упоминание, что вышел незначительный инцидент между Даниловым и одним из гостей, но в каком-то не самом скандальном свете. Фото нет, видео нет, значит, не было. Так оно и утонуло навсегда в обсуждениях.
Его явлению к бывшей жене в «Митридат» отвели намного больше места. Но и там он всех разочаровал. Ни прежнего пыла, ни ярости. Подсвечники, как после выхода первой её книги, в зеркала не кидал. На Андриевского как раненый тигр не бросался. Посуду не бил. И хотя все заметили и сбитые костяшки, и хромоту, блогеры остались разочарованы, что подрался он где-то у себя, куда прессу не пустили (одно дежурное скучненькое интервью для центрального канала), а место «Музы», вместо того, чтобы явить миру очередную эффектную красотку — хотя бы назло жене — обозначил вакантным. «Поблёк. Полинял. Скис», — не скупились в выражениях журналисты и коллеги-писаки. «А может просто вырос, возмужал, переболел и плевать хотел на ваше мнение?» — возмущалась я. Как он вообще с этим живёт? Когда толпы незнакомых, неблизких, неизвестных людей выливают на тебя тонны грязи и считают себя правыми.
Я ни о себе, ни об Агранском, к счастью, просто ничего в сети не нашла и уже облегчённо выдохнула — можно жить. А он…
Лерка улетела. Телефон молчал. Позвонили только одногруппники, предложили отпраздновать окончание первого курса. Да Наталья предупредила, что Агранского с неделю не будет, куда-то улетел, так что могу выходить безбоязненно.
Так, из короткого разговора я и не поняла: она в курсе что произошло или нет. И не врубилась, с чего я должна чего-то бояться или смущаться — за эти два дня я словно зачерствела — это всё ещё моя работа и я пришла.
Попрыгала по лужам на чёрной плитке. Отряхнула зонт на входе. Надеялась, что Дрим встретит меня на подоконнике — он часто курил в то время, когда я прибегала на смену. Но вспомнила, что пришла раньше — написать заявление.
Никого не встретив, подсобными помещениями, служебными лестницами, мимо постояльцев отеля побрела в сторону администрации.
В отделе кадров приняли моё заявление на увольнение как баночку с мочой в лаборатории. Равнодушно. С долей профессионального презрения. Работа у них такая. Им каждый день такое приносят. А мне стало хуже. Я привычно откивала на все предупреждения: мне сообщат, когда Вадим Ильич подпишет приказ; мне в любом случае нужно отработать две недели; форма является собственностью компании и её нужно сдать. И вышла из кабинета, словно меня заставили сделать аборт. Опустошённая. Истерзанная. Будто совершила преступление, предала, оступилась, сделала неправильный выбор. Но после того, что произошло на банкете о том, чтобы остаться в заведении Агранского, не могло быть и речи.
Старенькие кроссовки набрали по дороге до работы воды и противно хлюпали, но я обратила на это внимание, когда уже возвращалась в ресторан. Их бы просушить. А тёплые полы были только в душевых. Я повернула в нужную сторону. И замерла, войдя в приоткрытую дверь.
— Наташ, тебя это не касается. Кого и куда я вожу, — этот тягучий, густой как патока бас я узнала бы везде. По тоскливым ощущениям мухи, застрявшей в меду. По тугому узлу, в который тут же скрутились внутренности где-то в районе желудка. Сейчас многократно усиленном осознанием: я зашла не вовремя, и разговор идёт обо мне.
— Дим, ей девятнадцать лет. А у тебя, дружочек, дочь, бывшая жена, всё ещё сидящая на твоей шее, комната в коммуналке, ипотека, долги, клопы, соседи, — голос Натальи, отражаясь от кафельных стен, звучал особенно звонко. И неприятно.
— Спасибо, что напомнила, — усмехнулся Дрим.
— Вот зачем ты взялся её подвозить? Она ведь поди возомнила себе уже невесть что. Поплыла. Размечталась.
— А ты ей кто, мать?
— Я ей и мать, и отец, и подруга, и начальник, и матушка игуменья в одном лице.
— Так и береги её тогда от Агранского. А я уж как-нибудь сам разберусь.
— Ди-ма, — выдохнула она каждый слог отдельно и, возможно, сделала шаг к нему. Я в ответ на это движение испуганно прижалась к стене. Сердце стучало
