Убийственная осень - Наталия Клевалина

— Приплыла уже, приплыла уже! — Потом он обвел толпу очень внимательным и, как отметила Овчарка, очень осмысленным взглядом, подошел вдруг к Овчарке и заорал ей прямо в лицо: — Явилась, не запылилась! Старый мне сказал, что придешь. Что стоишь, когда она приплыла! К ней иди! Она белая, она ждет! Темно будет, если не найдешь! Всем темно! — И он снова заскакал.

Овчарка вздрогнула, когда он ей в лицо стал орать, отступила на шаг и даже в Вассину руку вцепилась. Юрик продолжал свой танец.

«Милая картинка, — подумала Овчарка, — море черное бесится, дождь как из крана, и полоумный скачет. И мертвый валяется. Что это он мне такое плел?»

В этот самый момент Юрик отплясался и бегом устремился обратно в поселок, даже ни разу не обернулся. Эмчеэсовцы понесли на носилках Аслана туда же. Мент уехал на газике, прихватив с собой таджика, который все не мог прочухаться и нес какую-то чушь еще похлеще Юрика. Все разошлись.

— Ты слышала, что говорил этот Юрик? — спросила Овчарка Вассу, пока они шли от Тамариного причала домой.

— Бред, он и есть бред, — отозвалась Васса.

— А по-моему, какой-то смысл в этом есть. Я должна найти что-то белое.

— Нашла пророка. Ты подумай лучше, как мы будем штаны и обувь сушить. У меня в кроссовках озера хлюпают. Света нет, а печку топить, чтобы мы высушились, никто не станет.

Нет нужды говорить, что коза ходила вместе с ними. Она даже подошла к убитому, чтоб его понюхать, и мент сердито закричал:

— Чья коза? Уберите козу! — и, поскольку никто не отозвался, отогнал ее в сторону.

Овчарка и Васса, разумеется, сделали вид, что они с этой любопытной козой совсем незнакомы.

Овчарка стояла на скользких досках причала, смотрела на море и думала: «Как же все здесь иначе, чем в Москве. Проще, что ли. Так вот и надо жить, как тут живут. Носить кроссовки, а не туфли, говорить то, что думаешь, а не то, что от тебя услышать хотят. А в Москве после таких просторов мне, пожалуй, тесновато покажется…

Наша старуха хозяйка мне рассказывала об одной девочке с острова. Здесь девочка родилась, тут и росла. Но только и мечтала вырваться отсюда. Глухой, дурацкий Бабий — так говорила. Школу окончила, уехала в Москву и там с ума сошла.

Дети тут тоже странные. От наших, городских детей только шум, а если их много соберется, то вообще хоть уши затыкай. А эти молчаливые, улыбаются всегда. Когда одни, одиночеством не тяготятся.

А мы, городские, среди толп людских живем, и все одинокие. Почему так? Непонятно».

Овчарка вспомнила, как через забор болтала с соседским пареньком лет девяти. Тихий такой, серьезный. Рассуждал даже о преимуществах православного поста перед мусульманским и критиковал новый иконостас главного собора монастыря за яркость красок. Показал Овчарке свои рисунки цветными карандашами. Овчарка вдруг вспомнила почему-то двух своих племянников — восьми и одиннадцати лет, и в памяти всплыло: «Мам, а что Сашка комп себе зацапал и в «Мист» уже полтора часа играет…», «Мам, а дай мне на чупа-чупс и чипсы» и «Мне бы куртку новую надо, а то перед пацанами в такой стыдно показаться». Рисунки соседского паренька были совсем недурны. Он только жаловался Овчарке, что хочется ему маслом рисовать. Паренек попросил Овчарку в Москве узнать, сколько такие краски стоят. Овчарка обещала, что все узнает, и дала пареньку свой московский домашний номер. Сама подумала, что обязательно купит ему такие краски и как-нибудь перешлет их на остров. Они болтали через забор, и солнце как раз стало заходить. Овчарка никогда еще не видела такого чудесного заката. Между тем паренька как ветром сдуло — он метнулся в дом и помчался со всех ног к причалу, с карандашами и листком бумаги. Только Овчарка его и видела.

Овчарка стояла на причале, Москва и все с ней связанное казалось теперь таким далеким. «Такое чувство, что, кроме этого острова, нет ничего. Только он и море. Может, это и вправду сон, а на самом деле я родилась здесь, нигде и никогда, кроме Бабьего, и не бывала. Здесь все так правильно, все так, как надо».

Пока подруг не было, оказалось, что эмчеэсовцы обошли все дома, велели взять все ценное и прийти во внутренний двор монастыря. Зашли они и к хозяйке Вассы и Овчарки. Так что теперь старушка, причитая, увязывала в узел одеяло с подушками.

— Я им говорю: «Куда ж я все оставлю? Я лучше в погреб залезу, схоронюсь». А они: «Дуреха старая, если тебя завалит, мы тебя из погреба не будем выкапывать».

Овчарка с Вассой тоже наскоро сложили в пакет все, что считали ценным: обратные билеты на поезд, деньги, фотопленки, бинокль, паспорта, шоколадки, которые остались еще с Москвы, и чайные пакетики. Им пришлось собираться при свечах: странные серые сумерки — не полная тьма, но и не свет — опустились на поселок. Овчарка с Вассой немного задержались, потому что старушка попросила их помочь ей забить снаружи окна досками. Васса пробовала ей объяснить, что, если тайфун придет, это дом не спасет, но старушка очень уж просила. Они кое-как забили окна и пошли к монастырю. Море бесилось, ему было тесно в бухте. Какую-то пустую лодочку относило от берега. Хоть Овчарка и ждала тайфун с нетерпением, ей стало страшновато. Тут же она взяла себя в руки: «Разве это страшно? Нет, это еще не страх. Так, ерунда».

На дороге к монастырю людей собралось много — Овчарка и не думала, что в поселке столько народу. Они зашли через центральные ворота, по такому случаю распахнутые настежь. Здесь возникла заминка — монах, который обычно брал деньги за вход, заявил, что Овчарка не имеет права вводить козу в святое место. Овчарка тоже уперлась:

— Она, между прочим, тоже жить хочет. Ною ведь можно было насажать полный ковчег зверья, и Бог ни слова не сказал. Потому что экстремальная ситуация. Может, от поселка ничего не останется. И эта коза будет тогда единственной козой на острове.

Козу пустили. Васса вела ее за ошейник. Во дворе толпились монахи. Многие из них закрывали лица рукавами рясы. Мрачными взглядами они провожали парочки из «розового» сектора. Парочки, надо сказать, тоже чувствовали себя неуютно из-за того, что им пришлось искать убежище на вражеской территории. Когда Васса и Овчарка поравнялись с ними, один из монахов сказал:

— Из-за таких вон Бог нас наказывает. Сейчас бурю наслал. Лучше б ему чуму на них наслать, чтобы они поняли, что им не место тут.

Сказано было негромко, но с расчетом, чтобы Овчарка с Вассой услышали.

— Мало, что в неестественном блуде живут, еще и с козлом приперлись, — добавил другой.

Овчарка очень рассердилась. Она остановилась и уперла кулаки в бока.

— Ну и сплетники же эти монахи. Вот ты мне скажи, Васса, чем они от нас отличаются? Такие же злющие, так же языками чешут. А значит, их гнать отсюда надо. Эта коза, между прочим, ни разу меня не обидела и не обозвала никак. Она в тыщу раз их безгрешней. Стоят тут, верзилы молодые, пахать бы на них. Вот лучше пошли бы к воротам и помогли людям тащить вещи, если у кого тяжелые.

Монахи пошли к воротам и стали помогать. Овчарке с Вассой две полные эмчеэсовки показали, куда идти. Подруги прошли мимо старого монастырского кладбища, мимо разбитых колоколов, сквозь которые проросла трава, и сперва попали в какое-то хозяйственное помещение. Там было темно. Васса с Овчаркой инстинктивно взялись за руки. С потолка свисали провода. По цементному полу, хрупая битыми кирпичами, они добрались до дальней стены.

— Куда дальше-то? — спросила Овчарка. — Хоть бы человека поставили, чтобы указывал. Все у нас через жопу. Погоди, я достану зажигалку.

Овчарка всегда носила с собой зажигалку. Она не курила, но ей нравилось смотреть на пламя, это ее успокаивало. К тому же пламя приятно пахло.

— Вот там лестница деревянная вниз, видишь, — подала голос Васса.

Они стали спускаться. Лестница была крутой, и Овчарка боялась в темноте оступиться и покатиться вниз. Один подоспевший эмчеэсовец снес вниз козу на руках, — сама Овчарка никогда б не смогла.

Они оказались в очень большом помещении. Здесь раньше была подземная церковь. «Ничего себе — как две наши Елоховки», — подумала Овчарка. Конечно, росписей не осталось и в помине, мозаику тоже ободрали. После революции здесь было военное училище и в самой церкви устроили тир. Военные все и ободрали. Позднее они облицевали стены темной плиткой. Когда потом, в девяностых, монастырь возвратили церкви, плитку отодрали, а где не смогли — разбили чем-то тяжелым вдребезги. «Вот так всегда, — подумала Овчарка, — военные ли, монахи ли, но надо испортить назло то, что до нас сделали».

В большом зале горело много тоненьких церковных свечек, кроме того, ходили эмчеэсовцы с мощными фонарями. Монахи толпились особняком у одной стороны. Здесь Овчарка и увидела старца, к которому за советом приезжает на остров столько паломников. Его ввели под руки двое молодых монахов, в одном из них Овчарка узнала отца Панкратия, и посадили на стул. Туда же за ним прибежал Юрик. Дурачок просто молча уселся на пол возле стула старца. Шум от шагов входящих ударялся о высокий потолок и эхом возвращался вниз.