Перчатка для смуглой леди - Найо Марш

— Я чувствовал, что так оно и есть, а теперь не могу поверить в это, — сказал Перегрин.

— Вопрос в том, что с ними делать?

— Вы можете оставить их пока у себя?

— Мы готовы сделать это. Мы даже согласились бы, — в голосе эксперта послышалось подобие смешка, — оставить их у нас навсегда. Однако думаю, мое начальство после соответствующих консультаций сделает предложение мистеру… э-э… владельцу. Через вас, разумеется, и — я полагаю, это будет правильно — мистера Гринслейда.

— Хорошо. И никакой информации в прессе.

— Боже сохрани! — пронзительно возопил эксперт. — И речи быть не может. Представить страшно! — Он помолчал. — Вы, случайно, не в курсе, он подумывает о продаже?

— На сей счет мне известно столько же, сколько и вам.

— Понятно. Ну что ж, заключение и все сопроводительные документы вы получите в течение следующей недели. Должен признаться, я позвонил вам просто потому, что… короче говоря… я тоже, как и вы, видимо, страстный обожатель.

— Я написал пьесу о перчатке, — сказал Перегрин, поддаваясь порыву. — Мы открываем ею театр.

— Правда? Пьеса? — голос эксперта поскучнел.

— Это не какая-нибудь новомодная белиберда! — закричал Перегрин в трубку. — Это своего рода знак преклонения. «Пьеса?» Да, пьеса!

— О, извините! Конечно, конечно.

— Ладно, спасибо, что позвонили.

— Не за что.

— До свидания.

— Что? Ах да, конечно, до свидания.

Перегрин положил трубку и обнаружил, что Уинтер Морис не сводит с него глаз.

— Тебе надо знать об этом, Уинти, — сказал Перегрин. — Но, как ты слышал, никакой информации для прессы. Это касается нашего могущественного патрона, так что смотри, никому ни звука.

— Хорошо, буду нем как рыба.

— Не выдашь тайну?

— Ни за что, клянусь честью.

И Перегрин начал рассказывать. Когда он закончил, Морис вцепился руками в свои черные кудри и застонал.

— Но послушай, послушай! Какой материал! Какой повод для разговоров о нас! Пьеса называется «Перчатка», а настоящая перчатка у нас. Величайшая шекспировская реликвия всех времен. Перчатка в «Дельфине»! Предложения из Америки. Письма в газеты: «Шекспировская реликвия должна остаться в Англии». «Цена на перчатку «Дельфина» растет!» Сбор средств. Да мало ли что еще. Ах, Перри, родной мой, милый, милый Перри, какие возможности открываются, а мы должны хранить тайну!

— Уймись, Уинти, все бесполезно.

— Бесполезно? Да пользы хоть отбавляй! К нашему великому человеку нужно найти подход. Он должен понять. Его надо заставить действовать. Ты знаком с ним. Что может заставить его действовать? Послушай, он финансовый гений, он не может не понимать своей выгоды. Подумай, если с умом подойти к этому делу, выбрать правильный момент и обнародовать эту историю, какой будет шум, какая реклама!.. Перри…

— Ну хватит, — твердо сказал Перегрин.

— Ох-ох-ох!

— Я скажу тебе, Уинти, что будет. Он заберет ее обратно, прижмет к своей бесчувственной груди и запрет в бюро времен Людовика …надцатого, и нам больше никогда не увидеть перчатки юного Гамнета Шекспира.

Однако вскоре выяснилось, что Перегрин заблуждался.

2

«Лишь одна осталась, — звучным голосом читал Маркус Найт. — Спрячь ее куда-нибудь. Я не в силах глядеть на нее. Спрячь».

Он положил копию пьесы Перегрина на стол, и шестеро других членов труппы последовали его примеру. Послышался шелест отпечатанных на машинке листков.

— Спасибо, — сказал Перегрин. — Вы мне очень помогли. Прочитали прекрасно.

Он обвел взглядом присутствующих. Огромные черные глаза Дестини Мед были с трепетным обожанием устремлены на Перегрина. Сейчас она походила на полупомешанную и чувственную средневековую святую. Перегрин отлично понимал, что это ничего не значит. Поймав его взгляд, Дестини поднесла пальцы к губам, а затем медленно протянула вперед руку.

— Милый Перри, — негромко прозвучал ее прославленный, с легкой хрипотцой голос, — что мы можем сказать? Нет слов. Нет слов.

Сделав очаровательно-беспомощный жест, она посмотрела на других актеров, и те откликнулись восклицаниями и междометиями, смысл которых было трудно разобрать.

— Мой дорогой Перегрин, — начал Маркус Найт (и Перегрин подумал: «Ни у кого нет такого голоса»). — Мне нравится пьеса. Я вижу в ней большие возможности. Я увидел их сразу, после первого чтения, поэтому я и согласился играть в твоем спектакле. И мое мнение, клянусь, не изменилось. Я с большим волнением и интересом жду, когда мы приступим к работе.

Сам король не мог бы высказаться более величественно и великодушно.

— Я очень рад, Марко, — отозвался Перегрин.

Тревор Вир, профессионал одиннадцати лет, скорчил ехидную гримасу и подмигнул Эмили Данн, но та не обратила на него никакого внимания. Она не пыталась встретиться глазами с Перегрином и, похоже, была и вправду взволнована.

В. Хартли Гроув не без изящества откинулся на спинку стула, барабаня пальцами по копии пьесы. Перегрин рассеянно отметил про себя, что костяшки пальцев у него как у кулачного бойца. Гроув сидел, приподняв брови, и легкая улыбка блуждала на его губах. Он был очень недурен собой, блондин с широко расставленными светло-голубыми глазами и неуловимо-нахальным выражением лица.

— Изумительно, — сказал он. — И мне очень нравится мой мистер В. Х.

Герти Брейси, поправляя волосы и выпрямляясь, спросила:

— Я права, Перри? Анну Хатэвей нельзя играть как отрицательный персонаж? Я хочу сказать, она ведь не стерва?

«С ней у меня будут проблемы, печенкой чую», — подумал Перегрин.

— Конечно, ей несладко пришлось, — осторожно ответил он.

— Интересно, что Джоан Харт сделала с перчатками? — задумчиво произнес Чарльз Рэндом, и Перегрин замер.

— Но, дорогой мой, никаких перчаток на самом деле не было, не так ли? — вмешалась Дестини Мед. — Или были? Это историческая пьеса?

— Нет, кисонька, не было, — поспешил успокоить ее Чарльз Рэндом. — Я просто вошел в роль, фантазирую. Извини.

Маркус Найт метнул на него испепеляющий взгляд, всем своим видом показывая, что актерам, исполняющим второстепенные роли, не следует отвлекаться на посторонние темы во время обсуждения пьесы. Рэндом, белесый молодой человек, покраснел. Он должен был играть доктора Холла в первом акте.

— Понятно, — сказала Дестини. — Значит, перчаток на самом деле не было? Ни в Стратфорде, ни где-либо еще?

Перегрин смотрел на нее и дивился. Она была необыкновенно красива, но глупа, как овца. Черты ее прекрасного лица были словно выточены ангелом. Глаза — бездонные колодцы, рот, когда он складывался в улыбку, заставлял трепетать сердца мужчин, и хотя у нее нельзя было отнять изрядной доли здравого смысла, профессиональной ловкости и инстинктивной актерской техники, но ее мозги могли воспринять лишь одну мысль единовременно, и то если эту мысль ей разжевали, как жвачку. На сцене, где бы она ни находилась, пусть даже на самом невыигрышном и плохо освещенном месте, и что бы ни делала, хотя бы просто молчала, все глаза все равно устремлялись на нее. Размышляя таким образом о непроходимой глупости Дестини Мед, Перегрин вдруг заметил, что Маркус Найт, В. Хартли Гроув и, что самое ужасное, Джереми Джонс завороженно внимают привыкшей к поклонению красавице, в то время как Гертруда Брейси не сводит с нее взгляда, исполненного ничем иным, как бессильной злобой.

Настал момент начать один из тех предпостановочных, призванных внушать оптимизм разговоров, к которым актеры, как правило, относятся очень серьезно. Однако Перегрин чувствовал, что на сей раз от него ждут большего, нежели обычного приглашения к работе: «Ну, ребята, все вы талантливы, давайте вникать в текст» — и прочих ритуальных фраз. Обхватив руками листки с пьесой, Перегрин заговорил, и никогда прежде его слова не звучали столь искренне и весомо:

— Сегодня я испытываю особую радость. — Он помолчал и, позабыв о заранее подготовленной речи, продолжил: — Особую радость, потому что сегодня мы присутствуем при возрождении чудесного театра, театра, о котором я долго и страстно мечтал и не надеялся, что мои мечты когда-либо сбудутся. И что же, я получил работу в этом театре, мне доверили репертуарную политику и постановку пьес и — что уж совсем невероятно — предложили открыть сезон премьерой моей новой пьесы… Надеюсь, вы поверите мне, когда я скажу, что все это заставляет меня испытывать не только огромную гордость, но и беспредельное удивление, а также — хотя подобное чувство обычно не свойственно режиссерам и даже вредит их профессии — глубокое смирение.

Возможно, было бы более дальновидно с моей стороны вести себя как ни в чем не бывало и делать вид, что иного я и не ожидал, но я все-таки хочу сказать вам — наверное, в первый и последний раз, — что до сих пор не могу поверить своему счастью. Я не первый драматург, которому не дает покоя человек из Стратфорда, и, уверен, не последний. В пьесе я попытался… впрочем, вы, надеюсь, поняли, что я попытался сделать, — показать борение страстей в душе этой уникальной личности. Безудержная чувственность сочеталась в нем с абсолютным отсутствием сентиментальности: пестрые маргаритки и синие фиалки растут на навозе. Его единственным отдохновением, единственной отдушиной была любовь к сыну Гамнету. Смерть мальчика привела к страшному взрыву, и, когда Розалин (я всегда думал, что «смуглую леди» звали Розалин) натягивает перчатку Гамнета, наступает кризис. Это телесное вторжение, совершенное с его согласия, приводит его в состояние, сходное с тем, которое вывернуло наизнанку Тимона афинского[15], заставив его испытать ненависть к себе, в пламени которой сгорели все прежние страсти. Я высказал предположение, что для такого человека единственным спасением является его работа. Он хотел бы стать Антонием для своей Клеопатры-Розалин[16], но отдаться безоговорочно чувственности мешает его гений и, кроме того, расчетливость буржуа, которым он никогда не переставал быть.