Высшее общество - Бертон Уол

– Твой муж?

– Клоувер, я устал повторять, детка! – вновь прорычал Баббер.

– О, нет, – пробормотала Клоувер, задыхаясь, раздираемая противоречивыми желаниями – остаться или уйти. Он посмотрел на нее, он положил свою руку на ее руку.

– Я… я сейчас вернусь, – сказала она, произнося слова громче, чем ей хотелось бы, она забыла, что звуки с легкостью разносились по поверхности воды.

– Черта с два ты вернешься, – вскричал Баббер. Он закрыл свою пасть, когда увидел, что Клоувер трусцой огибает бассейн.

– Баббер, – начала она, достигнув закругленного бортика бассейна, – почему вы такой грубиян? Вечно вы кричите и шумите – вы можете делать что-нибудь тихо?

– А теперь слушай меня, женщина, – сказал Баббер, притягивая ее за руку к себе и понизив голос так, что гости наконец-то избавились от звона в ушах. – Я не собираюсь стоять, дожидаться тут, смотреть, как ты там трепешься с гомиком-ниггером. Со мной это не пройдет. Я никому не позволю залезать в твои хорошенькие штаны. Я не допущу, чтобы ты вляпалась во всякое дерьмо, клянусь Господом. А теперь катись отсюда и ложись баиньки, завтра поутру мы улетаем.

– Баббер! – взвизгнула Клоувер, задыхаясь от ярости, возмущения и негодования. – Я покончу жизнь самоубийством! Я… – и Клоувер свалилась в бассейн.

Вода оказалась удивительно приятной и, погрузившись в нее, Клоувер немедленно забыла о своей ярости. Она почувствовала прилив бодрости, голова ее прояснилась. Она поплыла под водой к другой стороне бассейна.

Там, наверху, всплеск от ее падения прозвучал для гостей как призыв к веселью. Когда Клоувер наконец вынырнула с озорной улыбкой и физиономией, еще более подурневшей от прилипших к ней мокрых волос, бассейн окружили люди. Бигги второй раз за вечер сбросила с себя одежду, но теперь полностью. И от зрелища этой балансирующей на краю бассейна обнаженной скандинавки, похожей на мраморную статую, захватило дух у Веры и Пола. Другие гости тоже присоединились к двум женщинам, и поскольку стало очевидным, что водные развлечения станут всеобщими, один из боев-японцев, незаметно надул и спустил в бассейн огромного резинового коня.

Клоувер повисла у коня (он показался ей живым) на шее, терлась своим мокрым лицом о его морду, пыталась, не обращая внимания на веселые крики стоящих вокруг люлей, вскарабкаться на него. Несколько раз сорвавшись и плюхнувшись в воду, она, наконец, добилась своего, выпрямилась, худенькая, торжествующая, оседлавшая пурпурного резинового коня девушка в мокром шелковом платье, кольцом обвивавшем ее тощие бедра.

Баббер Кэнфилд, который отправился за боем, чтобы тот спустил воду в бассейне, вернулся с бутылкой бурбона в руках и полуяпонской речью в ушах. Он был блистателен, этот верзила, почти шести с половиной футов роста и весивший не меньше трехсот фунтов, потный, взъерошенный. Кварта бурбона в его лапище выглядела, как аптекарский пузырек.

– У тебя не больше мозгов, чем у лягушки в духовке, – забурлил Баббер. – Чтобы через двадцать секунд ты убралась отсюда в свою постель. – Он вытащил изящные платиновые часы, скрепляющие цепочкой лацкан и жилетный карман.

– Вам не испугать меня, вы, ковбой из Нейман-Маркуса! Единственная лошадь, которую вы могли бы оседлать – эта, – объявила Клоувер и, выкрикнув «и-и-и-го-го!», пустила своего коня по кругу.

– Баббер, прекратите шпынять девчонку, – почла своим долгом вмешаться и Консуэла, положив ему руку на плечо.

– Тринадцать… – считал Баббер, не обращая на нее никакого внимания, – четырнадцать…

– Баббер, пусть вам потрут спину, – брякнула Консуэла, вспомнив, что он путешествует с личным массажистом.

– Семнадцать. Я тебя предупреждал, восемнадцать…

– Шиш тебе! – вызывающе крикнула Клоувер.

– Ага, двадцать, – Баббер сунул часы в жилетный карман. Затем он вытащил из внутреннего кармана смокинга пару очков в стальной оправе и осторожно водрузил их себе на нос. Было что-то трогательное в этом человеке, похожем на носорога, огромного, могучего и подслеповато смотрящего на мир сквозь маленькие стеклышки.

Он выпрямился, и в нем уже не осталось ничего трогательного. Он расстегнул смокинг, выхватил откуда-то огромный, оправленный в золото и перламутр, смазанный и заряженный револьвер сорок пятого калибра, приподнял его, прицелился и выстрелил, поразив резинового коня.

– Вот тебе, упрямая скотина! – заорал Баббер.

За звуком выстрела последовали истошные вопли. Прежде чем удивленная и испуганная Клоувер успела выбраться из воды, Баббер повернулся на каблуках и покинул сцену.

Когда завернутая в полотенца Клоувер принялась подкрепляться бренди, Консуэла решила, что вечер пора заканчивать. Она выпроводила снова захмелевшую Клоувер из своей спальни, старательно избегая смотреть на промокшее сиденье стула. Вместе они вернулись на террасу, которая почти обезлюдела. Остался только Пол Ормонт. Он целовал Бигги, одетую в мокрое платье, и когда они услышали шаги Консуэлы, то быстро ретировались, как парочка призраков, в сторону крыла виллы, где располагались спальни.

– Спокойной ночи, дорогая, – прошептала Консуэла.

– Вечер был великолепен, – бормотала Клоувер, – я должна сказать вам, мисс Кол…

– Да, да, конечно, – Консуэла поспешила убраться восвояси. У нее болела голова, и она надеялась, что Вера оставит ее в покое.

Клоувер оказалась одна на террасе. Она чувствовала, что бренди согрело ее изнутри, а заботы старой леди – снаружи. Она лениво побрела в сторону спального крыла дома, сорвала цветок магнолии, растущей около бассейна, и стала размышлять, что бы ей сделать с этим чудом красоты. Она бесшумно, на цыпочках, кралась по коридору, напевая себе что-то под нос, когда увидела, что дверь одной спальни приоткрыта. Конечно она заглянула в нее: Фредди Даймонд спал на своей постели. Клоувер посмотрела на него, а потом на цветок. Хорошо бы подарить его Фредди. «Это я», – прошептала Клоувер. Его веки затрепетали. Скользнув внутрь, она тихонько закрыла дверь.

На этом закончился вечер Консуэлы Коул.

Глава 4

«Одно можно сказать о Найроби, – думала Сибил Харпер, – здесь самые огромные ванны на свете, черт бы их побрал». Ванна была английская, времен короля Эдуарда. Ее отлили и покрыли эмалью в Данди, упаковали и погрузили в трюм старого почтового парохода (теперь уже давно затопленного), вынесли на свет божий в Момбасе и привезли норовистым речным суденышком в Найроби. Там наконец под крики и понукания краснорожего надсмотрщика ее втащили и установили в конечном пункте, где она теперь и покоилась, являя миру торжество упорства и санитарии, сравнимое разве что со строительством пирамид. Сибил еще не видела пирамид, а если бы и видела, то вряд ли смогла бы найти что-либо общее между ними и сантехникой. Сейчас ее беспокоила только опасность подхватить стригущий лишай. Она где-то прочла, что в Африке это случается сплошь и рядом и лучший способ обезопасить себя – почаще менять белье и почаще мыться. Она не вполне представляла себе, что такое стригущий лишай и чем он грозит человеку, но сочла, что два часа в такой ванне должны изгнать какую угодно заразу из кого угодно.

Цепляясь за поручни, она выкарабкалась из ванны как из колодца, и принялась вытирать покрывшееся сеткой морщин, но тем не менее безупречное тело.

Ходдинга не было: он ушел с Баббером Кэнфилдом к поставщикам снаряжения, и она радовалась возможности побыть одной. Они намеревались провести ночь в гостинице, а следующим утром их должны были ждать машины: четыре лендровера, три прицепа с кроватями, туалетами и кухней и три больших грузовика со всем необходимым для сафари. Те же машины встречали их, когда они приземлились на четырехмоторном самолете Баббера Кэнфилда. Шоферы в свежевыстиранной одежде цвета хаки стояли рядом, и Баббер каждому пожал руку с видом генерала, вернувшегося из ссылки и полного решимости вновь приступить к командованию. Потом он разрушил это впечатление, как показалось Сибил, тем, что подошел и начал пинать ногой шины, как будто покупал подержанный автомобиль.

Сибил вдруг отложила полотенце и бросилась искать щипчики в своих косметичках – даже в десяти футах от зеркала она сумела заметить волосок, грозивший выбиться за пределы бровей и начать свою собственную жизнь. Она быстро расправилась с ним и на мгновение остановилась, держа блестящего маленького бунтовщика на кончике пальца и глядя на него, как смотрит мужчина на голову врага, прежде чем водрузить ее на кол перед своей хижиной.

Теперь у нее не осталось сомнений: она действительно чувствовала себя подавленной.

Еще неделя под пристальным и неотрывным вниманием Ходдинга – это было свыше ее сил. Помимо всего прочего, у них будет одна палатка на двоих. Сибил никогда раньше не приходилось жить в палатке, не говоря уже о том, чтобы жить в ней с кем-нибудь, и она сомневалась, что будет от этого в восторге. Ее внезапно осенило, что сколь бы удобно ни был оснащен караван-сарай Баббера, там не будет зеркала в полный рост. Тяжело вздохнув, она вернулась в ванную, чтобы побрить ноги. Она выбрила их только вчера, в Лос-Анджелесе, но ей предстояло провести в саванне целую неделю, а так еще четыре, а то и пять дней ноги останутся гладкими. Ванная с монументальной сантехникой, где каждый предмет выглядел южно-американским диктатором, воплощенным в потрескавшемся фарфоре, пробуждала в ней ностальгию, и она так и не вышла из ванной.