Записки брюзги, или Какими мы (не) будем - Дмитрий Губин

И не проще ли платить больше действительно старым, чем размазывать тонким слоем – всем?

Ах, ничего из ответов не вижу, и бедное ухо оглохло. Сурик и блеклая охра банальностей сводятся к тому, что в пятьдесят пять пенсионерки-де могут нянчиться с внуками (что, все нянчатся?), а мужчинам и в пятьдесят не найти работу (то-то они шустрят по кадровым агентствам!).

Проблема в том, что феномен ранней старости заразителен. Уже которое поколение, вполне способное разбавлять молодежь на танцполах, кататься на роликах, гонять на байках, тусовать и зажигать, искренне полагает, что жизнь в полсотни лет кончена. Сынок, у нас ведь такая страна, дети роются по помойкам и учителя голодааают… Предполагается: в знак солидарности – вслед за ними.

Пора завязывать с этой зюгановской геронтологической лабудой.

Пора научиться НЕ уважать раннюю старость.

Если ты в пятьдесят пять или шестьдесят сел на шею пенсионного ослика, ты достоин… ну, скажем, так – жалости… с долей брезгливости.

Пора признать вредной чушью все эти разговоры о возрастной безработице и т. д. Безработица – для тех, кто не хочет искать работу, кто вял, пьян, груб, хмур, кому в лом отрывать задницу от дивана и морду от телика, кто не согласен меняться и ничего в своей жизни менять. Потому что в реальной жизни есть дефицит нянь и домработниц, консьержек и хаускиперов – то есть профессий, требующих не столько мастерства, сколько желания работать. Потому что в реальной жизни есть спрос на глиняные кувшины и лоскутные одеяла, на бабушкины кружева и плетеную мебель – то есть на то, что производят себе в удовольствие и людям на забаву пенсионеры Финляндии, Германии, Греции.

Но нет: я, доча, ста-а-а-рыя, мне ж пятьдесят пять, а жисть была тяжелая, это ж в какие домработницы при моем высшем образовании, а вот при советской власти у меня бы пенсия сто сорок была и жила бы счастливо, а дерьмократы ваши все разворовали, тьфу.

Это и есть смерть.

Если мы хотим жизни, пенсионный возраст должен быть поднят минимум на пять лет. Хотя покойники будут, понятное дело, с косами поперек дороги стоять.

Однако низкий пенсионный барьер – лишь техническое ограждение смерти. Главный забор российской возрастной резервации, причем выстроенный добровольно – забор восприятия жизни.

Жизнь есть борьба.

Лишь тот достоин счастья и свободы, кто ради них готов идти на.

Стрекоза и муравей.

Внутри забора мерилом труда почитают усталость, – как точно подметил поэт и переводчик Илья Кормильцев.

Нынешний российский пенсионер не просто человек, проживший тяжелую, трудную, полную лишений и бытового идиотизма жизнь, но убежденный, что Только Страдание Оправдывает Звание Человека.

Тьфу три раза на мелкий пафос крупных букв. На убеждения, что муравей – молодец. Чревоугодник, любитель устерсов Крылов дал бы дуба при мысли о жизни в СССР, но советская традиция – она во многом и русская, причем из гнуснейших. Это традиция требования справедливости по мучению, а не по результату.

Какой там Моцарт! – Сальери настоящий русский герой. Наш парень. Он алгеброй – гармонию; он от станка не отходил. А замочил гаденыша – так поделом. Это что ж, ежели каждый у полюбовницы во хмелю начнет дуэт для скрипки и альта писать? Да работал ли он лето? При Сталине бы не побаловал. Порядок был. Худсовет.

Я ненавижу 9 мая за то, что двое в медалях непременно начнут выяснять, кому из них хуже приходилось на фронте.

Как у собесов всегда выясняют, кто корячился растопыристей.

Для них справедливость – это когда воздается за муки, а для такой справедливости потребна революция с последующим наведением порядка. Потому что эти два принудительных действия прикроют главное: отсутствие результата жизни. Хоть какого: хоть цитаты в учебнике, хоть конвертируемых сбережений, хоть покоя в душе.

«Да такой жизни вы не видели мы детьми ходили с торбами за плечами ели гнилую картошку весной и даже дрались грызли кочерыжки капусты работали все дети а вот я хотела бы спросить что вы умеете делать пером писать мы страну поднимали не будет таким как вы жизни верните стаж теперь мы все нищие», – пишет мне Тарасенкова Мария Васильевна, город Смоленск.

Таких писем у меня мешок: «Мы всю жизнь в говне прожили, а пришел Чубайс и ограбил».

Старость советского типа – это когда требуют дивидендов даже не с позабытых рекордов, а с позабытых тренировок. Когда ненавидят современный спорт жизни за разнообразие форм, яркость одежд и непредсказуемость результата. Когда убеждают себя, что этот сверкающий мир – не для тебя, а потому он развратен и гадок. И тогда остается – в обносках на шесть соток. «Содить» обреченную картошку. Крестьянином в достолыпинскую общину, чтоб всем миром одно и одно на весь мир.

Поселите их во дворце – на следующий день они вобьют два гвоздя и повесят наискось бельевую веревку. И будут стирать в корыте, загадив дворцовую прачечную. Ведь страдания – их единственный капитал.

Они «не мильонеры», чтобы тратить деньги попусту. То есть на:

квартплату;

газеты;

транспорт;

развлечения;

врачей;

моду и прочую нематериальную хрень.

Так считают они в своем большинстве. Финансовая граница между старыми и молодыми пролегает в России по ответу на вопрос, какие расходы считать оправданными.

Вскормленные советской идеологической кашицей, ОНИ подошли к закату жизни стопроцентными материалистами, отказывающимися, однако, признать деньги всеобщим эквивалентом, потому что глядеть на себя сквозь призму эквивалента нет сил. Слезы капают.

Оттого деньги для стариков сакральны, как Грааль. Как можно пить из священной чаши? Как можно на дрова – икону? Тратить – кощунство. Советский пенсионер, в матрасной нычке которого не залежалось бы пятисот долларов – это антисоветский пенсионер.

В стремлении к накопительству наши старики удивительно смыкаются с зарубежными миддлами, которые тоже в массе осуждают расточительство и видят богатство не в приобретенных вещах, а в сбережениях, savings. Однако сходство – внешнее, ибо западный миддл-класс копит, во-первых, на счастливую старость, то есть возможность натянуть цветастые шорты, кислотную майку, и плюнув в харю молодежной культуре, заколбаситься по миру. А во-вторых, накопление поглощает лишь часть дохода, и доллар не откладывается ценой сидения на каше-затирухе, если она не есть часть особой диеты.

У нас же копят либо на «чтобы как у покойников» (пресловутые «похоронные»), либо на «чтобы как у людей» (то есть – как у знакомых пенсионеров).

Я знаю одну даму в годах, вполне себе меломанку, вставными зубами вырывающую контрамарку на Гергиева или Темирканова. У дамы в квартире бьет тонкой струйкой арендный источник дохода, и за последние годы она приобрела приличный телик, стиральную машину, сделала ремонт. При этом музыкальный центр не купила и никогда не купит: другие старушки на CD не тратятся, и значит – блажь, дурь!

А как вам тихое лукавство «похоронных» средств? Их «на похороны» – это не чтоб легче тем, кто остался, а чтоб самому лежать «не хуже других». И у кто из пенсионеров заключает при жизни договора на погребение или хотя бы пытается про это узнать? Наоборот, их возмущает мысль о частных кладбищах. Не допустить. Чтобы всех – в общее дерьмо советских погостов.

То есть деньги копятся просто так, вне применения. Сконцентрированная в деньгах витальная энергия страшит. Они действительно не знают, что делать с жизнью.

Моя теща совершенно забыла торговлю по карточкам.

– Полно врать-то, – говорит она, – карточки были после войны, но недолго. Раньше я бы на пенсию в сто тридцать рублей отлично жила. Молоко четырнадцать копеек, а доллар пятьдесят восемь копеек стоил.

– Доллар, – возражаю я, злясь на себя, ибо сто раз зарекался не вмешиваться в бессмысленный спор, – стоил четыре рубля плюс тюрьма. А пенсионеры при совке платили безо всяких льгот и за электричество, и за телефон, и за квартиру, и за транспорт.

– Никогда на пенсии ни за что не платили, – поджимает губы и начинает всхлипывать моя, между прочим, любимая теща, и прибавляет громкость телевизору, ибо в соседней комнате смотрит другую программу по второму телевизору тесть.

Оба телевизора – заграничные, с пультами управления и т. д. Квартира – двухкомнатная, в центре. На исходе советской власти они жили в восьмиметровой комнате в коммуналке и из имущества имели двух глиняных сувенирных козлов.

Защитный механизм памяти, стирающий плохие воспоминания и щадящий хорошие, наливает прошедшую жизнь приятной тяжестью общественной значимости, но берет за это немалую плату, причем с внуков.

Они все никак не могут успокоиться по поводу пропавших вкладов: даже те, у кого нечему было пропадать.

Они в воспоминаниях видят себя богачами.

Они не спят, пересчитывая тогдашние рубли на нынешние доллары, представляя, как сладко было бы тогда с баксами, а еще лучше – с евро, какой же тогда был курс евро?., ну, не такой грабительский, как сейчас… Ощущая под подушкой, кадушкой, макар-девушкиной геранькой, в чулке на немощной ноге (чулок – с тех времен. Штопаный. Не тратиться ж на новый!) эти вырванные из жизни ценой жизни деньги.