Среди призраков - Натиг Расул-заде

— Ну, сколько заработал? — спрашивает он полушутливо, а глаза так и сверкают.

И все смеются, но все, и я тоже, понимают, что Рафик не так уж и далек от истины, и папа по телефону сварганил только что выгодное дельце, на которое натолкнул его очередной разговор за столом о каком-нибудь перемещении…

Я обычно мало у кого бываю в гостях, просто не нравится мне это занятие по гостям ходить, и потому мне почти не с чем сравнивать, но я слышал как-то, как наша домработница Рая говорила у подъезда своей знакомой, что у нас не квартира, а дворец, музей, антикварный магазин и лавка чудес — все вместе. Так она сказала. Потом заметила меня и смутилась, а я тоже растерялся и, по-моему, тогда смутился не меньше нее и торопливо прошел мимо…

В то утро, как всегда, заорал будильник. Я повернулся на другой бок, уже, однако, зная, что проснулся, и все-таки старался вернуть уходящий сон, укутаться в него, закрыться от всего мира, подольше не просыпаться. Так, между прочим, у меня бывает каждое утро, будто я боюсь вот так сразу начать день, войти в еще один день, чтобы прожить его побыстрее, а мама говорит, что это у меня от лени, но я думаю, что она не права, просто я нелюдим и хочу подольше оставаться один, и потом есть категория людей, которым не так-то просто переходить из одного состояния в другое… К этому времени Рая уже приходит, переодевается и приносит мне в комнату чашку шоколада, а летом — сок. Это придумала мама, и настаивает на своей выдумке, ей, наверно, кажется, что это изысканно-аристократически, и я не возражаю, потому что когда Рая, нагнувшись, подает мне чашку, я вижу в разрезе платья ее большие груди, это меня приятно волнует и очень хочется потрогать Раины груди, но я сдерживаю себя, хотя мне почему-то кажется, что, сделай я так, и она бы не очень активно стала бы возражать, короче — думаю, она бы мне позволила. А может, и нет. Черт их разберет.

Потом я встаю, иду умываться, завтракаю и иду в школу.

Школа недалеко от нашего дома, но папа иногда, если мы вместе выходим, подбрасывает меня на своей персональной "Волге". К полудню у школы собирается хулиганье — взрослые ребята, бездельники, пижоны, картежники. Все за редким исключением — наркоманы. Не знаю, почему они облюбовали именно нашу школу? Может, потому, что она в тихом районе, на такой спокойной, тенистой улице?.. Время от времени в безлюдном переулке за нашей школой вспыхивают драки. Когда в подобной драке участвуют больше пяти-шести человек и проходит она шумно, из своего отделения неподалеку вылезает участковый уполномоченный. Он следит за дерущимися, которые при виде его и не думают прекращать драку, и ожидает подмогу, которую уже вызвал. Скоро подъезжает милицейский желтый "газик", дерущиеся разбегаются, но, как правило, одного-двух милиционеры все же ловят, вталкивают их в зарешеченную машину и увозят учить уму-разуму. После этого убежавшие постепенно стягиваются к школе и как ни в чем не бывало начинают обсуждать происшедшее. Есть среди них особо выдающиеся драчуны, прогремевшие во многих районах города среди своих братцев-кроликов, "блатных". Особо в почете блатные из крепости Ичери-Шехер, нагорных и хребтовых улиц, из квартала горских евреев и проч. Утром тоже возле школы околачивались бездельники блатные, но их было мало. Они время от времени громко зевали и провожали сонными бараньими взглядами девочек-старшеклассниц, входивших в школу.

От того, что блатные так облюбовали нашу школу, почти среди всех ребят от седьмого до десятого класса вошло в моду подражать им, делать, как они, делать вместе с ними и так далее… Блатные подавляли их, то есть нас — ведь я тоже из их числа — своим авторитетом. И вполне было естественно, что среди учеников были претенденты на места этих хулиганов, вернее, на места рядом с ними. К таким претендентам, как я полагал, относился и я. Я не спеша, вразвалку, как говорится, небрежно, как и полагается блатному, на чье место я выдвигал свою кандидатуру, подошел к ребятам на углу школы, поздоровался со всеми за руку, взял у одного по кличке Заяц папиросу, закурил и, пряча ее в кулаке от проходящих мимо учителей, стал потягивать.

— А я ему как врежу — гюп! — без видимой охоты, лениво рассказывал Фархад, который почему-то (он, видимо, и сам не знал, почему) носил нелепое, но намертво прилипшее к нему прозвище Пласткожа Ахмедага. — А он, — продолжал Пласткожа, — в рот ему компот, так и упал как убитый. Я даже испугался — а что, если убил… Э-э… А они стали тогда наседать на меня… Сейчас, говорят, тебе кишки выпустим… Испугался… Все-таки чужой район… Э-э… Трое их было. Раскрыли ножи… Тупичок такой… глухой, поздно уже было, и на улице — никого… Э-э… В общем, хана мне, думаю… Но цепочка выручила. — Пласткожа вытащил из кармана свернутую велосипедную цепь, на конец которой был припаян металлический шарик величиной чуть больше грецкого ореха. Он, довольно ухмыляясь, подбросил цепь на ладони. — Так их разбросал с их погаными перышками — не скоро очухаются…

Остальные с сонными, равнодушными рожами слушали.

— Где это было? — спросил я, не потому, что мне на самом деле интересно было узнать, а чтобы сказать что-нибудь и считаться равноправным участником столь глубокомысленной беседы.

— В Ясамалах, — ответил Пласткожа. И замолчал. Видно, выговорился.

Мы стояли и молча курили. В школе прозвенел звонок.

— Да-а, — протянул Заяц. — В Ясамалы лучше не соваться — вмиг выпотрошат. Вот раз помню…

— Опять трепаться будешь? — насмешливо перебил его Ариф.

— Сам ты трепло!

— Закир, иди в класс!

Это наша классная руководительница высунулась из окна. Позорит перед ребятами. Сказать бы ей сейчас пару ласковых… Знает ведь, что скоро приду, так нет, нужно лишний раз осрамить, унизить человека, что я — школьник и не ровня им…

— Иди, иди, — сочувственно говорят ребята.

Я прощаюсь с ними до конца уроков и вхожу в школу.

В школе, впрочем, тоже интересно, как говорят блатные, не погано живется, потому что есть у нас девочка Наргиз, которая мне очень нравится и с которой я сижу за одной партой. У нее белое лицо с веснушками, и по любому поводу она легко краснеет, красивые, очень живые, нет, как это сказать… очень… а! интенсивные глаза, множество мелких родинок на шее и руках. Кожа у нее удивительно как хороша. Трогал, знаю, вообще дотрагиваться до нее, ее рук, плеч — одно удовольствие, уж можете мне поверить… В нее в школе многие влюблены, и ей это нравится. Нравится быть в центре внимания, нравится, когда по ней сохнут. Во всяком случае, стоит ей заметить, что кто-то из ее воздыхателей охладел к предмету своей любви, как тут же все внимание и все старательно излучаемое женское кокетство обрушиваются на непостоянного обожателя, который первое время только глазами хлопает, раскрыв клюв от неожиданно привалившего счастья, и, конечно же, вскоре становится в первых рядах приближенных к ее дражайшей особе, но тут его блаженство и кончается, внимание и кокетство перестают обрушиваться на него в силу исчезнувшей необходимости, а бедный, одураченный обожатель все еще по инерции продолжает ловить раскрытым клювом растаявшее, призрачное счастье.

Я вхожу в класс, намеренно не извиняясь за опоздание, и сажусь на свое место рядом с Наргиз. Любовь Васильевна провожает меня сердитым, но в то же время каким-то заискивающим взглядом. То, что она заискивает передо мной, я мог бы и не читать в ее взгляде, достаточно того, что она не делает мне замечаний по поводу моего опоздания.

— Явился, бездельник, — говорит мне шепотом Наргиз и краснеет, видимо, за тот недопустимо материнский тон, который она со мной взяла. После того как окончился неудачей наш совместный просмотр фильма по видяшке, она почему-то стала серьезнее и даже как-то нежнее, что ли, — не придумаю другого слова, чтобы точнее назвать это, — относиться ко мне. Может, думает, что подвела меня тогда, лажнула перед приятелем — вот, мол, какую недотрогу привел, даже фильм ей не покажи — и я обиделся? Чудачка…

Я беру ее за руку под партой, пользуясь ее нежно прозвучавшей фразой, вернее, просто кладу свою руку на ее. Рука у нее белая, у меня по сравнению с ее белизной кажется, что очень темная, еще не совсем прошел загар Золотых Песков. На внутренней стороне среднего пальца у меня красуются две вытатуированные буквы: Н. С. - ее инициалы. Я недавно это сделал, татуировку имею в виду, неделю назад, и еще по этому поводу дома не было скандала, будет, как только мама обнаружит, но, думаю, что произойдет это не очень скоро, потому что в последнее время мама обращает на меня относительно- немного внимания (и слава богу!) и еще потому, что все-таки место не очень заметное внутренняя сторона пальца, заметить можно только случайно или если специально покажешь, а что я — псих, чтобы случайно показывать? Я бы и не стал делать, но неделю назад, после уроков, ребята собрались в туалете, один кент из девятого, Расим, приволок иголку и все, что надо, кто, говорит, не трусит — вперед, стали ему подставлять руки, ну и я тоже подставил; накалывал он только буквы, рисунки, говорит, не очень получаются, потренироваться надо, а буквы у него выходили аккуратные, красиво накалывал, я первым догадался об укромном месте на внутренней стороне пальца, здесь, говорю, наколи, а он, говорит, ну, тебе, говорит, и спрашивать не надо, какие буквы, сам знаю, а какие, говорю, да Наргиз, говорит, а? или не угадал? Да, говорю, угадал, а тут Кямал из восьмого "Б" вдруг дернул меня за руку и говорит: я, говорит, запрещаю тебе накалывать ее имя, понял, не твое это собачье дело, говорю, кого хочу, того и пишу, понял, ну, тут мы с ним, естественно, сцепились, а ребята стали нас оттаскивать, и Расим говорит: предупреждаю, чтобы без звука, не то нас накроют здесь, и я первый погорю из-за вас, фрайеров, что доброе дело вам, болванам, делаю, ну короче, нас с Кямалом расцепили, но я напоследок все же успел дать ему ногой между ног, да так, что он весь изогнулся, сука, от боли, и посинел, в общем, нас растащили, а я все-таки оставил за собой последнее слово: положил, говорю ему, я на то, что ты запрещаешь, моя рука, мой палец и что хочу, то на нем и пишу, а если ты, говнюк такой, еще что-нибудь осмелишься мне запрещать и вообще посмеешь еще хоть раз говорить со мной, падаль такая, в подобном тоне, то я тебя на этот раз вовсе без яиц оставлю. Он тоже что-то провякал в ответ, не мог же он молчать на такое заявление, но у него это получилось далеко не так эффектно, как у меня, и в душе каждый из ребят над ним посмеялся — было видно, и он, полностью посрамленный, отошел в сторону дожидаться своей очереди на наколку, ну в самом деле, я же ему не мешаю, не запрещаю, хотя знаю, что он тоже волочится за Наргиз, усиленно назначает ей свидания, приглашает на несуществующие дни рождения и в кино, не запрещаю же я ему, пусть хоть полностью вытатуирует у себя на лбу ее фамилию, имя, отчество и год и место рождения, какое же он имеет право, ну, одним словом, я его и морально (все же пригодился совет папы о том, чтобы я развивал в себе умение говорить, производить впечатление своими заявлениями, пригодился) и физически сделал на этот раз, и дай бог не последний, потому что среди Наргизовых ухажеров в последнее время шушеры развелось многовато, она в этом не очень разбирается, ей важно количество, ей это кажется престижно, чем их больше, тем ценнее и престижнее, так что мне самому придется в дальнейшем, если только я не испорчу с ней отношения, производить чистку в рядах ее поклонников, вот так вот, ну, короче, я протянул палец, указал место и назвал буквы, а Расим старательно сделал свое дело, во время которого я и не пикнул, после стычки с Кямалом это было бы унизительно и позорно. Ну, ты хитрец, делая свое дело, приговаривал Расим, ведь какое место укромное нашел, дома взбучки не будет, ничего, говорю, мне и без взбучек хватает нервотрепки, так что очередной в связи с татуировкой хочется избежать, а когда дошла очередь до Кямала, так этот придурок, видимо, назло мне, протянул руку тыльной стороной ладони и попросил покрупнее написать ее имя на самом видном месте, что Расим и сделал, попросив всех нас под конец, чтобы мы про его участие в этот деле никому ни гугу, что само собой подразумевалось, и мы ему пообещали — век свободы не видать, падла буду — самыми, как видите, страшными клятвами, и прошло три дня, как я, к своей неописуемой радости, узнал, что дома Кямала отец выдрал, как Сидорову козу, так исполосовал его ремнем за татуировку, что сынок нормально сидеть не мог, и пришлось ему в связи с попорченным задом выхлопотать справку по болезни, вот, думаю, посмеялся врач, выписывая эту справку, ну да ладно, одним словом, положил я свою руку с двумя вытатуированными буквами на руку Наргиз, а она тут же отдернула свою руку, будто я оголенным проводом с током прикоснулся к ней. Делает вид, что за что-то сердится на меня, и так мило и естественно дуется и кокетничает, что я готов убить ее и сесть в тюрьму или скорее в колонию для подростков, потому что не следует забывать — я еще не взрослый преступник. Я хорошо знаю, что она симпатизирует длинному, как жердь, Тофику из десятого "А", он ей нравится, знаю, может, даже очень нравится. И мне всегда казалось, что причина нерасположенности Наргиз ко мне, или, точнее, причина несерьезного отношения ко мне со стороны Наргиз кроется именно в этом — в том, что она слишком серьезно относится к Тофику и слишком расположена к нему. Он был, мне казалось, как болезнь, мешающая ей любить — ну, какое же здесь может быть другое слово? — меня, и его, думал я, нужно побить, сильно побить, может, покалечить, чтобы он стал хромать или стукнулся головой и сделался бы неполноценным, дебилом, и тогда она перестанет смотреть на него так, будто он Дастин Хофман, а я перед ним кусок дерьма. Я так думал и очень волновался, когда эти мысли приходили мне в голову, но потом я успокаивался и мог рассуждать, как говорят, здраво и без эмоций, хотя, на самом ли деле так, как можно — без эмоций? Ну, скажем, мог рассуждать спокойнее — это будет точнее. И вы знаете, черт возьми, в первый раз, когда мне это пришло в голову, я даже вздрогнул, до того это было правдой, и до того эта моя догадка попадала в точку, я пришел к тому, что люблю что-то выдуманное, только внешне похожее на Наргиз, а все остальное я выдумывал по своему усмотрению. Но то, что любил я придуманное, я понимал не чувствами, а чем-то холодным, слишком уравновешенным, рассудочным во мне, чувства же смешивали реальную Наргиз с той, которая жила во мне, в моем воображении, мыслях, мечтах; и это рассудочное ни разу не позволяло, ни на минуту не позволяло мне отводить объект моей любви на задний план, освобождая место для чистой, бесплотной мечты, я понятно говорю? Все-таки, наверно, не очень, но я это очень хорошо чувствую, понимаете? Ведь я стал понимать, как мало значит сам объект в моей любви, но боялся признаться в этом самому себе, боялся поверить в это, почувствовать это до конца, облечь эту истину в конкретные, законченные мысли и слова, потому что, не основываясь на самом реальном объекте, мое чувство — я понимал — могло исчезнуть, растаять, не подтвержденное, не закрепленное жизнью. Понятно? Я может, выражаюсь туманно несколько и не так гладко, как вам бы хотелось, сумбурно, может быть, но что ж поделать, мне только неполных шестнадцать, учтите это, а ведь люди, и гораздо старше, сколько раз я замечал, не очень-то могут облечь свои мысли в слова, так что, может, и верно, что мысль изреченная — есть ложь, а? Ведь никогда так тонко и точно не скажешь, как почувствовал, а скажешь, и тут же думаешь, уж лучше бы я вовремя заткнулся, чушь какая-то получилась, а не то, что я только что так ясно и так прекрасно почувствовал; это как во сне — снится что-нибудь чудесное, зыбкое, грустное, а проснешься и все хочешь вернуть то состояние, вспомнить его досконально и не можешь никак, в общих чертах вспоминаешь, но разве можно такие тончайшие вещи — ив общих чертах, вот и получается чушь собачья…