Джек и Фасолька - Эд Макбейн

— Я не знаю, кто такой Бэнг, — сказала миссис Мак-Кинни. — Наверное, это ветеринар, который не мог выговорить слово «бруцеллез».

Болезнь вызывает бесплодие, а так как без «леди-телки» (она и себя так называла) невозможно разведение крупного рогатого скота, болезнь Бэнга была страшным бедствием. Другой серьезной болезнью был рак глаз. От этого больше всего страдали хифорды, у которых на белых мордах появлялись солнечные ожоги вокруг глаз. Лечится рак нитратом серебра, но корова рано или поздно все равно слепнет, объяснила она.

— Ангусы этому не подвержены, — сказала она, — черные коровы прекрасны.

Еще коровам делают прививки против лептоспироза, болезни, которая приводит к выкидышу или пролапсу. Это когда погибает неродившийся теленок и выпадает из чрева, пояснила она. Лептоспироз очень заразный, такой же, как дизентерия.

— Кроме того, у коров бывает мастит, — сказала она, — инфекция вымени, и колика, которую можно снять только минеральным маслом, введенным через рот с помощью садового шланга. Я знаю владельца ранчо на Западе, который потерял девяносто процентов приплода телят, потому что его коровы наелись сосновых шишек. Это и стало причиной выкидышей. Заплесневелое сено тоже очень вредно. У нас, слава Богу, пока ничего такого не было; когда скотина заболевает, она идет в пальметто. На Западе хозяину ранчо следует все знать о ядовитых травах, таких, как дельфиниум и змеиный корень, — с виду это симпатичные такие голубые и желтые цветочки, но для коров они смертельны. Астрагал тоже вреден, он, правда, не смертелен, но от него коровы бесятся — они несутся через ограды, сваливают столбы. Кому это нужно? Да, разводить скот — нелегкое дело… Вы думаете, выращивать ломкую фасоль легче?

Я заметил, что ее мысли все время возвращались к ферме, и был уверен, что она считала глупым поступок своего сына. Мы проехали мимо пары быков, стоявших на расстоянии примерно пятидесяти футов от ограды на пастбище слева от нас. Они на мгновенье с удивлением уставились на джип, а затем повернулись и грациозно ушли. Я расстегнул цепь на еще одних воротах, мы попали на еще одно пастбище по еще одной грязной дороге и поехали вдоль апельсиновой рощи.

— Я держу двести акров под цитрусовыми, — сказала миссис Мак-Кинни, — но с ними больше всего хлопот.

Мы миновали роющегося в зарослях огромного черного дикого кабана, которого, как она поведала, зовут «Счастливый Гамак» из-за его непомерных размеров. Затем объехали маленький, обшитый досками домик управляющего, передвижной вагончик помощника, конюшню — около нее пасся коричневый першерон — и наконец остановились возле двух ржавых газовых баллонов. Она поставила джип под старым дубом, мы вместе поднялись по ступенькам крыльца и вошли в большой дом. Уходя, она установила кондиционер на очень низкую температуру, и теперь внутри помещения был арктический холод.

— Ах, как хорошо и прохладно, — сказала хозяйка. — Я сразу позвоню Эрику из конторы, это займет не больше минуты. Хотите выпить? Чего-нибудь покрепче, чем чай?

— Нет, благодарю, — ответил я.

— Хорошо, устраивайтесь поудобнее, — сказала она, открыла дверь, за которой я увидел только угол рабочего стола, и тотчас закрыла ее за собой. Я слышал, как где-то наверху проигрыватель играл рок-н-ролл. Санни, подумал я и уселся в одно из плетеных кресел в украшенном папоротниками укромном уголке, где перед тем мы беседовали с Санни. Я старался понять, почему мне легче разговаривать с матерью, которая — по точным арифметическим подсчетам — была по возрасту гораздо дальше от меня, чем с ее дочерью.

Мне все еще с трудом верилось, что в ее возрасте можно быть такой — я не могу подобрать другого слова — замкнутой. Я знаю разведенных мужчин моего возраста, которые не могут представить себе свиданий (ненавижу это слово) с девушками старше двадцати пяти. Тридцать восемь — опасный возраст для мужчины, для женщины, думаю, тоже, но я не вправе говорить за противоположный пол. В тридцать восемь мужчина начинает оглядываться через плечо, чтобы увидеть, как близко за ним маячит тень сорока. Сорок — страшный возраст. Сорок означает, что пора становиться взрослым, если ты вообще собираешься взрослеть. В сорок пора знать, что ты уже сделал и что собираешься сделать. Между тридцатью восемью и сорока только два года (у меня только восемнадцать месяцев), но в сорок возникают свои возрастные проблемы. К сорока вы можете начать лысеть, у вас начнут выпадать зубы, если вам до сих пор не выбили их на футболе в Чикаго, у вас могут начать болеть колени, спина, сорок — это неизбежный геморрой. Правда, мой компаньон Фрэнк перешагнул сорокалетний рубеж в апреле и говорит, что это не так уж тяжело. «Так же, как отделение Пьер Эйч», — сказал он; я не знаю, где находится этот Пьер Эйч, но по-видимому, где-то в центре Нью-Йорка.

А Веронике Мак-Кинни было пятьдесят семь. Пятьдесят семь! Она почти на двадцать лет старше меня, а выглядит бодрой, элегантной, здоровой и энергичной. Вероника Мак-Кинни может заставить каждого поверить, что сорок — самый что ни на есть лакомый кусочек жизни. Вероника Мак-Кинни нашла тот источник молодости, который искал Понсе де Леоне, и выпила его до дна. Она жила, демонстрируя, что всем нам, запуганным проблемами среднего возраста, совсем нечего бояться. В ее присутствии вы чувствовали себя спокойно и уверенно, ничуть не сомневаясь в своем прекрасном будущем.

Дверь в контору открылась, миссис Мак-Кинни вышла в гостиную и быстро, как бойкий подросток, прошла ко мне в уютный уголок.

— Вы уверены, что не хотите выпить? — спросила она.

— Мне еще предстоит работа по возвращении в контору, — ответил я.

— Я бы предложила вам искупаться, но у нас нет бассейна. А у вас есть бассейн, мистер Хоуп?

— Есть. И, пожалуйста, называйте меня Мэтью, если не возражаете.

— О, с удовольствием, — согласилась она. — Я ненавижу чопорность, это так не к месту здесь, на ранчо. А вы зовите меня Вероникой, хорошо?

— Так вас называют друзья?

— Некоторые из них зовут меня Рони, но я нахожу, что это имя больше подходит для ровесников моей дочери, Вероника приятнее. Должна признаться, мне никогда не нравилось это имя. В начале сороковых, когда я была подростком, я стала носить волосы, как Вероника Лейк, — это имя что-нибудь говорит вам?

— Да, конечно.

— Блистательная кинозвезда, — продолжала она, — имела обыкновение носить волосы так, что они закрывали один глаз, не помню какой, правый или левый, — и это было очень сексуально, а взгляд — будто она только что встала с постели. Я бы продемонстрировала, но мои волосы сейчас слишком коротки. Итак, я стала подражать ей. Она была блондинкой, помните? Я стала так же носить волосы и говорить таким же низким глухим голосом, как она, — мои друзья считали, что я сошла с ума. — Она неожиданно рассмеялась. — Я знала, что та Вероника была совсем другой, но было так приятно походить на своего кумира. Юность сложное время, верно? Я могу понять, почему моя дочь никак не хочет расстаться с ней.

Я ничего не ответил.

— Наверное, вам неинтересно слушать болтовню о моей зеленой юности.

— Я наслаждаюсь вашими воспоминаниями, — искренне сказал я.

— Ну, я рада, — откликнулась она и улыбнулась. — Мы решили, Эрик и я, что нужно сказать мистеру Бериллу как можно скорее, что мой сын не оставил после себя никакого имущества, кроме личных вещей и автомобиля.

— Это тоже часть его имущества.

— У мистера Берилла, конечно, есть права на них, если он настаивает на ускорении дела. Автомобиль — трехлетней давности «форд-мустанг». Но Эрик предложил — и я согласна с его мнением на сей счет, — что мистер Берилл мог бы просто прекратить дело, если мы выплатим в виде штрафа те четыре тысячи долларов, которые вы держите в банке. Эрик считает, что, если нет имущества, — а его, в сущности, нет, — мистер Берилл не имеет шансов получить дополнительно тридцать шесть тысяч. Эрик сказал, что, будь я даже миллиардершей — но, уверяю вас, мне далеко до этого, — нет закона, по которому мистер Берилл может предъявлять иск непосредственно ко мне.

— Правильно.

— Он может, конечно, возбудить дело об имуществе, но если оно незначительно, какой в этом смысл?

— Вполне резонно.

— Как вы думаете, мистер Берилл согласится оставить себе эту проклятую ферму и получить четыре тысячи?

— Не знаю. Но я уверен, что, когда ваш адвокат поближе познакомится с фактами…

— О которых я и Эрик, кстати, тоже говорили. Он интересовался… так как вы уже проделали большую работу в этом деле, а он незнаком ни с мистером Бериллом, ни с его адвокатом… не могли бы вы…

— Не мог бы что?

— Представлять меня в этом деле? Как если бы вы представляли Джека?

— Ну… хорошо. С удовольствием.

— Вы колеблетесь. Если это создаст некоторые неудобства для вас…