Владимир Красное Солнышко - Борис Васильев

Новгородский князь Владимир плотно обложил Родню и прекратил все остальные военные действия. Птичка была надежно спрятана в клетке, вырваться на свободу не могла, а ждать Владимир умел.

Точнее — выжидать.

Новгородские дружины следили за Родней, наемные варяги ловили дружинников Ярополка, разбежавшихся по всей округе, а Владимир устроил в княжеском шатре пир для воеводы личной дружины великой княгини Ольги Яромира и для своих друзей. Для богатырской заставы.

Ели дичину, добытую ловким охотником Будимилом, хлебали тройную ушицу, которую, как выяснилось, умел вкусно готовить небывалый доселе богатырь Муромец, ели расстегаи с икрой и пирожки с вязигой, пили из дружинной братины добрые вываренные меды, меды выдержанные и долгого отстоя, меды бражные, особо крепкие. А затем и фряжское вино, к которому приучила Владимира его бабка, великая княгиня Ольга. Пили и ели отменно, неторопливо, вкусно, потому что кончились их заботы. Ярополк был надежно заперт в Родне, варяги перехватывали всех, кто оказывался с оружием, и друзья детства утопали в бездонном счастье победы. Пили полные кубки во здравие и хвалу великого князя Владимира, во славу и хвалу Яромира, снова во славу Владимира и всех его богатырей поименно.

А потом запели дружинные песни и Поток пустился в пляс. Ему все дружно отбивали ложками такт, и нескоро угомонились, потому что Поток не знал устали, выделывая коленца.

Выпили заздравную княжескую. И хором спели величание. Владимир поблагодарил, поднял ответную чашу за дружину. Хором крикнув ему хвалу и славу, начали закусывать с дружинным аппетитом.

— Я отъеду, если, князь, дозволишь, — неожиданно сказал Добрыня.

— Куда отъедешь?

— Надо приемного сынка навестить.

— Какого сынка?

— Рогдая. Да я же тебе о нем рассказывал!

— Забыл, дядька.

— А я доброго богатыря из него выращу!

— Где ты его прятал?

— У доброй вдовы с сыном. Да я же тебе говорил! Неужто забыл, племянничек?

— Во славе забывают, — сказал Ладимир.

— А где Рогнеда? — спросил великий князь.

— Вот к ней и к Рогдаю и прошу меня отпустить. И привезу ее, куда повелишь.

— В Киев. Когда я в него вступлю.

— Любишь, — улыбнулся Добрыня. — И славно, что любишь. Она тебе добрых сынов народит.

Из-за полога шатра шагнул княжеский гридень.

— Человек из Родни пришел.

— Зови.

Вошел воевода Блуд.

— Великому князю поклон, дружине — поклон и слава. Поесть дозволишь, великий князь?

И к столу ринулся, не ожидая позволения.

— Оголодал? — насмешливо спросил Ладимир.

— Князю Ярополку из мышей вчера…

— Сам не пробовал?

Блуд замолчал. Потом сказал недовольно:

— Пусть все выйдут. Дело у меня к тебе одному, великий князь. Вы, дружина, уж не обессудьте.

— Выйдите, богатыри, раз воевода просит, — повелел Владимир.

Подпившая дружина вышла со смехом. Не дожидаясь, пока они выйдут, воевода Блуд принялся жадно есть.

— Ты уж прости, великий князь, — сказал он с набитым ртом. — Оголодал, как в Родне.

— Ешь, ешь.

— Я… — Блуд поперхнулся.

— Запивай, когда глотаешь. Я обожду.

— Всё, — воевода решительно отодвинулся от стола. — Огрузну, да и в Родне поймут, кто меня накормил.

— Тогда говори, с чем пришел. Или для того только, чтобы нажраться до икоты?

В голосе Владимира звучала злая насмешка. Злая и угрожающая, так ее понял воевода Блуд.

— Нет, нет, великий князь, не ради того, не ради, — поспешно заверил он. — Ярополк…

— Князь Ярополк!..

— Да, да, не гневайся, — забормотал Блуд. — Истинно говорю, истинно. Князь Ярополк мечтает, что ты призовешь его к себе и… И простишь.

Вот на этом провести Владимира было невозможно. У него были свои люди в Родне. Перебежчики, тайные лазутчики, знакомые знакомых.

— Ты эти думы для него сочинил?

— Нет, великий князь, нет, он сам об этом говорил. Сам, собственными устами.

— А что говорил Варяжко?

— Варяжко, он… Да что Варяжко понимает! Так будет лучше.

— Кому?

— Что?..

— Кому будет лучше, Блуд? Тебе лучше никогда не будет, не жди.

— Великий князь, междоусобица не нужна Руси. Люди страдают в Родне, люди страдают в Киеве, люди страдают по всей Руси…

— Люди страдают, а ты дичину жрешь.

— Но великий…

— Великий в Родне мышей ест. И мне его жаль, а не тебя. Ты сам приведешь князя Ярополка в этот шатер. Лично, понял? Лично приведешь.

— Твое повеление будет исполнено тотчас же, князь Владимир.

Блуд встал. Владимир позвал гридня, велел ему проводить воеводу Блуда через посты. Гридень вышел вместе с воеводой. Владимир помолчал, невесело усмехнулся и вслух сказал сам себе:

— Значит, судьба.

Вышел следом. Повелел четверым варягам спрятаться в шатре и поднять на мечи тех, кто в него войдет. Прошел к своей богатырской заставе:

— Тут кровью запахло, дружина. Кровь дружбе помеха. Уйдем пировать в ваши шатры.

— Вот славно! — обрадовался Путята.

К вечеру Блуд ввел в шатер великого князя Ярополка и был тут же, у входа, поднят на варяжские мечи. Ярополка закололи следом.

Путь к Киевскому великокняжескому престолу был открыт.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Однако князь Владимир в Киев не спешил. Он тщательно обдумывал каждый шаг, для чего и собрал на совет своих богатырей. Богатыри привыкли не столько советовать князю, сколько драться за него; да Владимир, по существу, и не нуждался в их совете. Он ожидал от них только подтверждения собственным мыслям, почему и не пригласил на этот совет Яромира.

Богатыри вели себя как всегда. Муромец молча пыхтел, Поток норовил хохотать по каждому поводу, и только рассудительный дядька Добрыня сказал именно то, что хотел услышать племянник:

— Пошли в Киев своих варягов, а сам не спеши. Варяги начнут грабить дома и обижать киевлянок, вот тогда ты и войдешь — как спаситель. Варягов выгонишь, наведешь порядок, и киевляне всю жизнь тебе благодарны будут.

— Дельный совет, великий князь, — поддержал Ладимир. — Тут подумать надо.

Владимир задумался. И если бы мы могли прочитать его мысли, то они бы выстроились в такой порядок: «Отдать на разграбление вооруженным наемникам стольный город и войти в него во имя спасения его жителей — куда более разумный поступок, нежели просто его занять. Киевляне все равно будут видеть во мне захватчика и незаконного сына, а коли на своей шкуре почувствуют бесчинства наемных воинов, то и толпа примолкнет, и вече обрадуется, и бояре на всякий случай улыбнутся…»

— Да будет так.

Две недели никто не мешал наемникам грабить дома и лавки, насиловать женщин и избивать киевлян за малейшее противодействие. Две недели стонал Киев под варяжским игом, а через две недели Владимир вступил в него как спаситель, во главе своей богатырской дружины, поддержанной дружиной Яромира. Варяги пытались яростно сопротивляться, но восставшие киевляне отлавливали их по домам. Владимир жестоко казнил два десятка самых оголтелых наемников, а остальных варягов выгнал, не заплатив ни гроша из обещанного, лишь посоветовав немедля уходить в Византию.

Затем совершил первое деяние как великий князь стольного города. Он повелел сжечь церковь, полагая, что славянские племена, веровавшие в племенных богов и общего для всех бога дружины Перуна, никакого христианства не поймут и не примут. Церковь была сожжена дотла, однако собор Святого Ильи, который повелела соорудить еще великая княгиня Ольга, Владимир по совету Ладимира не разрешил трогать, а потому киевляне и восприняли этот пожар вполне спокойно.

После государственных дел Владимир занялся делами семейными и объявил красавицу гречанку, подаренную византийским императором Ярополку, своей женой. В этом сказалось не только варяжское желание позорить даже покойного врага, не стремление показать киевскому боярству, кто здесь хозяин, но и хорошо продуманный путь добиться у простого люда восторженно-завистливых симпатий: «Ну, князь наш истинный богатырь! Ну, ни одной юбки не пропускает…»

Имя этой гречанки не сохранилось в летописях, но сохранилось имя ее сына. Она родила Святополка, прозванного «сыном двух отцов». Владимир его не любил, что, возможно, и послужило причиной резкого осуждения всеми последующими летописями этого «сына двух отцов». Летописи дружно называли Святополка Окаянным, списав на него все грехи затяжной междоусобной войны, развязанной его сводным братом Ярославом Мудрым.

Великий князь Владимир всю жизнь работал над созданием легенды о своей неудержимой чувственности. И преуспел: наша история не знает более любвеобильного князя, хотя до введения христианства многоженство на Руси процветало и каждый имел столько жен, сколько мог прокормить и защитить. Даже слава его ярчайшего потомка Ивана Грозного меркнет рядом со славой князя Владимира. А может быть, не столько Владимиру понадобилась эта легенда, сколько Ярославу Мудрому, при котором и началось практически русское летописание? Понадобилась, чтобы оправдывать развязанную им междоусобную войну за великокняжеский престол.