Король утопленников - Алексей Цветков

3 Но что такое деньги? Будущих банковских девушек учат наощупь, без аппарата, определять в пачке настоящих поддельную купюру. Рассматривать доллары сквозь бдительную линзу.

«Под увеличительным стеклом президент Франклин должен вам подмигивать», — говорит препод.

Еще не банковские девушки сначала дружно наводят на Франклина, а потом начинают смеяться так же дружно и даже, сами вместо Франклина, подмигивают преподу. В этот момент они чувствуют радостное единство со всеми теми девушками, которые уже смеялись над этой шуткой и которые уже работают в банке, ведь их таких тысячи. Дальше рассказывают по очереди, у кого какие истории уже были с ненастоящими деньгами. Одной дали сдачу на рынке в Стамбуле такой купюрой. Попросила сама сдачу в долларах, которыми и платила.

— И что ты сделала? — спросил препод

— Да ничего, в Москве знаю место, где не проверяют, там и разменяла.

К другой пришел обманщик в магазин и дал сразу три разных купюры, все ложные. Самому, говорит, только что на сдачу дали. А одна из купюр — десять тысяч рублей. Она тогда только вошла в оборот. «Это где же вам, интересно, такую сдачу дали?» И две других, помельче. «Я вам их не верну и вызываю милицию немедленно». Обманщик убежал, сказав на прощанье, что его, сука, в тюрьму за три бумажки не посадишь.

Если бы в тот момент, когда по щеке ангела покатились вниз два горючих пикселя, профессор смотрел в карман, в стол или в кошелек, а не в окно, то он увидел бы, как изменились все долларовые купюры в доме. Президенты на них закрыли свои глаза и поворачиваются затылком к зрителю, к обладателю, к пользователю, к человеку. Отныне он не может больше видеть их лиц. Да и они достаточно смотрели на него. Но сработает ли в тот же час тот же фокус с фальшивыми банкнотами?

Мировая революция 1

Я долго говорю на этой лавке, сцепив пальцы, не глядя тебе в глаза, чтобы не отвлекаться. О самых памятных своих снах, об удивительных выходках людей, важных для меня, о подробностях беспорядков, обычно пропускаемых прессой, о самых больших и самых маленьких своих гонорарах, о совпадениях, которых становится слишком много, чтобы считать их просто совпадениями. Я пытаюсь стащить все это в одно место, стянуть, зацепив словами, в общую точку, но не нахожу ключевого слова, хотя и чувствую его в себе.

— Мировая революция? — делаешь это ты за меня.

Мировая революция. В том, как ты произносишь, слышно понимание, ирония, сочувствие, печаль. Я молча киваю и беззащитно улыбаюсь. Ты видишь, что поняла меня лучше, чем я сам.

Это не конец текста. Тебе пора. Ты знаешь, что через двадцать минут будет восемь. В восемь один блок бетонной стены на известной тебе стройке станет мягким, как теплый пластилин. Мягкость продлится ровно столько, чтобы успеть поцеловать материал всем лицом и телом, впечататься, как образец, в волшебный бетон, а потом, сделав шаг назад, оказаться кем-то совсем другим, с новыми воспоминаниями, чертами, одеждой, полом, голосом, возрастом. Созерцателем барельефа на твердеющей стене. Новый облик останется на тебе, как липкий слой, и скоро проникнет внутрь. Я никогда об этом не узнаю. Никому не смогу ответить, куда ты ушла. А стена, не законченная пока, останется, и будет работать даже после мировой революции. Завтра ее покроют декоративным кирпичом, чтобы дом выглядел дороже. 2

Я остаюсь с нездоровым чувством, что почти все, очень многие вокруг — прибыли из другого времени и места, чтобы наблюдать за мной и такими же, как я, немногими упрямцами. Это невротическое чувство легко объясняет окружающее согласие и примирение. Я чувствую их инопланетянами на экскурсии. Они сами ощущают себя мудрыми зрителями, гостями в этой жизни. Вопрос в том, как превратить этот невроз в топливо для прогресса? В оружие мировой революции. Люди — скрытые камеры не обязаны действовать вместе с тобой. Они просто иронично и заинтересованно направлены на тебя. Они передают сигнал, сами не зная куда, может быть, в голову этого высокого памятника, отлично видного мне. Я должен устроить им сюрприз. Не разочаровать. Разбивание скрытых камер не превращает их в оружие. Они заранее мудрее того, что могут увидеть. Это делает их мертвее их собственной смерти. Свержение памятников не устраняет необходимости в новых идолах, впитывающих чужой опыт. Бронза тяжела, как миллионы несостоявшихся жизней у подножия изваяний. 3

Помнишь, мы ходили на пьесу? Тоже были зрителями. Она называлась «Острая дыня, или Нормальная жизнь». Там, в Китае 60-х годов, крестьяне попросили скульптора вставить статуям в парке глаза, чтобы не только народ мог любоваться шедеврами древности, но и сами изваяния смогли бы взглянуть на чудеса культурной революции. Те статуи с эмалевыми зрачками уже не могли закрыть своих новых глаз. Когда их оперировали, то есть делали зрячими, каменным головам впервые было больно. Отныне статуи были приговорены видеть тех, кто на них смотрит.

«Я так люблю дыню с перцем! — каждые семь минут звучали из-за кулис слова Мао. — Если бы Ленин ее попробовал, он бы тоже ее полюбил!» Житейским голосом, без пафоса, как будто сами себе эту фразу говорят декорации.

Когда крестьяне поручили скульптору добавить к старинным статуям еще одну, посовременнее, он высек из мрамора страшное расплавленное лицо пленного, над которым ставили опыты японские оккупанты, они испытывали химическое оружие на людях. Дорогой мрамор этого бюста был похож на кипящую воду и никто не мог долго на него смотреть. У скульптора в портфеле хранилась фотография «кипящего человека», вырезанная из газеты, как доказательство того, что он не выдумал свой образ из головы и бюст не является проявлением модернизма.

Часто я чувствую, что мы до сих пор находимся там, так и остались в этой пьесе, которая давно закончилась. Смотрим ее.

Начиналась с радиосообщения о смерти Мао. Его слушают четверо в фарфоровых масках с лицом Председателя. Они сидят на провисшей веревке и задумчиво покачиваются. Выглядит зловеще. Им предписано вспомнить о «нормальности». Этого требует репродуктор. Насчет того что такое «нормальность», у них оказываются разные мнения. Каждая маска рассказывает другим одну и ту же притчу об убежавших от злого старика обезьянах. Старик заставлял их танцевать на ярмарке, но им это разонравилось, и они перегрызли веревки, чтобы свободно собирать ягоды в горном лесу. Каждая из масок понимает притчу по-своему. Старика-самодура сравнивают то с последним императором Пу И, то с японцами, то с американцами, то с самим Председателем. Наконец, маски обращают внимание на то, что в притче власть и народ изначально имеют совершенно различную природу, они буквально принадлежат к разным видам жизни, ведь там командует обезьянами человек.

— Я не понял, можно ли ностальгировать и ненавидеть одновременно? — кричит какой-то зритель из зала.

Меня волнует другое — откуда и зачем берется ностальгия по событиям, которых с тобой никогда не было, да и, наверное, ни с кем не могло быть.

Веревка, на которой сидят четверо в масках, уходит вверх и влево. Там на экране без звука мелькают наиболее дикие кадры культурной революции: гнев хунвейбинов, бреющих головы профессорам, костры из искусства, Председатель, уверенно плывущий на тот берег Янцзы. Та же веревка на другой стороне сцены уходит вправо и вверх. Там на втором экране мельтешат суды хунвейбинов над собою, отмена принудительных коммун, возвращение партийных лидеров из ссылок и лагерей, двое аквалангистов поддерживают в воде Янцзы Председателя и тащат его вперед.

У четырех главных героев каким-то хитроумным образом за два часа спектакля пролетарские робы культурной революции постепенно, шов за швом выворачиваются наизнанку. В финальной сцене четверо снимают маски. Под ними зритель видит черные оскаленные морды желтоглазых обезьян. Приматы танцуют варварский ритуальный танец под нынешнюю электронную музыку.

Некоторые из героев надеются, что их смерть станет воссоединением с Председателем, хотя и понимают всю старомодность подобных упований. Тем более что Мао здесь, с нами, на площади, в мавзолее.

— Его интересовали, — вспоминает важный свидетель на посмертном суде свой разговор с Председателем, — его интересовали ремонтно-технические мастерские!

— Белая курица выжила! — объясняет детям школьный учитель пропагандистский фильм, — потому что во время взрыва была полностью накрыта большим свинцовым листом. Так же в случае атомной войны спасется и любой из нас, у кого дома найдется личный свинцовый лист.

Зрителя слепят сотни атомных взрывов, повторенных, как орнамент обоев, на всех экранах.

— А что будет, если атомная война уничтожит всех нас и даже саму планету? — показывает на глобус любопытный пионер.

— Очень просто, — смеется учитель, — даже если все погибнет, материя останется, атомы бессмертны, и по законам диалектики через миллиард лет мир все равно придет к коммунизму, так что мы ничем не рискуем.