Люди и фразы - Андрей Десницкий

Но если союз одного мужчины и нескольких женщин или двух мужчин и вообще произвольного количества разно– или однополых людей мы будем называть «браком», то из этого будет следовать много далекоидущих последствий. Такие семьи смогут беспрепятственно усыновлять детей и воспитывать их в своем духе, да и на Церковь будет оказываться постоянное давление: пора уже венчать такие пары… то есть коллективы! А потом однажды окажется, что воспевать любовь двоих разнополых – это вообще не политкорректно, что шекспировскую Джульетту надо срочно переделать во второго Ромео или по крайней мере добавить к ней парочку других Джульетт… Я утрирую? То же самое сказали бы добропорядочные европейцы тридцать лет назад, если бы им сообщили про государственные регистрации и церковные благословения однополых «браков». А сегодня это уже норма, хоть и не везде.

Впрочем, почему ограничивать свою фантазию? А кто-то, может быть, захочет зарегистрировать «брак» с воображаемым другом или с домашним питомцем – почему бы не легализовать зоофилию под тщательным присмотром ветеринаров? Я не поручусь, что еще при нашей жизни политкорректность не возьмет и этот новый рубеж. Так что «браком» будут называть союз любого количества неопределенных существ с произвольной целью.

То есть «браком» вообще уже ничего нельзя будет называть. Слово это станет еще одним словцом-паразитом: «мы как бы вступили типа в брак». И поэтому я уверен, что в пространстве нашего языка и нашей культуры слово «брак» должно сохраняться исключительно для союза одного мужчины и одной женщины. Если в исламской традиции есть иное представление о браке – это уже их дело, и желающие могут принять ислам и следовать шариату. Но тогда придется нести свои издержки…

Н. Гумилев писал о чем-то подобном: «…и, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Речь у него, пожалуй, идет не о вышедших из употребления архаизмах, а скорее о словах, утративших смысл, – словах, которыми некогда «останавливали солнце». Да и не в одних словах дело. На самом деле такая энтропия смыслов происходит во многих областях жизни.

Само представление о христианстве у нас порой размывается настолько активно, что «христианство» оказывается совместимо буквально со всем подряд, – разве что кроме Евангелия, да и то, если принимать его всерьез. Причем идет этот процесс одновременно во многих направлениях, как и положено энтропии. Для кого-то христианство становится средством патриотического воспитания и сбережения национальной идентичности, а для кого-то, наоборот, складом либеральных идей и двигателем глобального прогресса, и т. д. и т. п., – всех идолов не перечесть. В результате такое удобное, выхолощенное христианство отлично сочетается с самыми различными политическими и философскими течениями, а также с другими религиями, вплоть до откровенного шаманизма, как у народных целительниц. Они же все православные, все с иконками.

Но это – для простого народа, а для людей образованных существует более рафинированный путь. Возникает, скажем, некий межрелигиозный диалог, и даже не так важно, кто именно в нем участвует и от имени каких религий говорит. Но представители обеих сторон стараются подать свою религию в таком виде, что обе они вдруг оказываются отлично совместимыми, да вообще едва ли чем-то отличаются друг от друга, а заодно и от прочих убеждений всех приличных людей. Давайте, мол, оставим в стороне вопрос, был ли Иисус Мессией, Спасителем, Сыном Божьим, – зато он был великим проповедником и учителем, значение его нравственного примера непреходяще, и т. д. и т. п. Такого «Иисуса» очень легко будет поставить в один ряд с Сократом, Буддой, Кетцалькоатлем, и вообще с кем угодно – только вот Евангелие уже не про него. Зато «диалог религий» принимает форму танца недомолвок, конкурса вежливых формулировок, строительства никому не нужного карточного домика. Не проще ли сказать честно: мы верим в то-то и то-то, а вы в это не верите, но мы постараемся хорошо относиться друг ко другу, внимательно друг друга выслушивать и вместе делать нечто доброе (заниматься благотворительностью, например)? Вот это и будет подлинный, а не фальшивый экуменизм.

Не страшно быть иным, не совпадающим с ожиданиями большинства. Христос назвал своих учеников «солью земли» – так ведь соль сильно отличается от всего, чему она придает соленость. И если она перестанет быть солью… Все, наверное, помнят, что с ней будет.

Впрочем, есть, конечно, и другая крайность, когда в борьбе с энтропией смыслов начинают эти смыслы абсолютизировать, возводить на пьедестал в виде словесных формулировок и поклоняться им вместо Бога. Это «самое-самое истинное» христианство для немногих избранных знатоков, и слова здесь оказываются мертвыми пчелами, которых заботливый энтомолог приколол булавками к листу картона и выставил у себя в кабинете в образцовом порядке. Пусть они и не пахнут дурно, как в опустелом улье, но меда они тоже не собирают. В кабинете под стеклом их можно сохранить, но оживить – нельзя.

Вот, собственно, и критерий: собирают ли наши слова, наши смыслы чистый цветочный мед, находят ли в окружающем нас мире прекрасные цветы и возвращаются ли с добычей в наш улей. Если да, то они – живые. И никакой внешний контроль тут не поможет, тут все только от нас зависит.

Споры

Время кирпичей и время вопросов

В свое время у журналистов был такой избитый прием – цитировать библейскую книгу Екклезиаста: «Время разбрасывать камни, и время собирать камни». Разумеется, смысл был такой: настало наконец время собирания камней, и вот надо нам всем вместе, дружно… Но у Екклезиаста далеко не только про камни – там еще про «время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное», и даже «время обнимать, и время уклоняться от объятий», и что особенно нам сегодня важно, «время молчать, и время говорить».

Около десяти лет назад я беседовал с одним священником, который руководил миссионерским отделом в одной из сибирских епархий. Тогда еще о миссионерстве вспоминали редко, далеко не в каждой епархии был такой отдел. И вот священник сказал мне, что они подготовили новую редакцию молитвослова на языке коренного населения (там ведь живут далеко не только русские). Предыдущее издание выходило еще до 1917 года, да и было очень несовершенным, так что перевод пришлось править. И теперь он не мог этот перевод издать. Священник сказал мне примерно так: «Если я приду к благотворителям и скажу, что мне нужна машина кирпичей для строительства часовни, она у меня завтра будет. А когда я говорю, что нужна бумага для печати вот этого молитвослова, они не понимают, что это и зачем». Я так и не знаю, удалось ли миссионерам издать книгу, больше мы с этим священником не встречались, но проблема эта для сибирских миссионеров совершенно типичная: они зачастую действуют на собственный страх и риск, почти без средств. Им, конечно, никто не препятствует… но и мало кто помогает. Даже мало кто знает о них.

В 1988 году, когда советская власть окончательно прекратила бороться с религией, для нашей Церкви действительно настало время собирать камни в самом буквальном смысле. Чтобы вообще была какая-то церковная жизнь, предстояло восстановить множество храмов и монастырей, это было задачей трудной, но понятной и по-своему привычной. Но двадцать лет спустя – и это, кажется, осознали мы все, – именно это слышится и в выступлениях Святейшего Патриарха, в которых на первое место выходит нечто другое. Наличие храма и богослужения в нем само по себе еще не есть гарантия духовного возрождения, так что наступает время говорить, а значит, время задавать вопросы и время отвечать на них.

И речь идет далеко не только о миссионерстве, хотя и о нем тоже. Опять-таки все, наверное, согласятся, что в земной Церкви собраны люди несовершенные, подверженные грехам, а порой и серьезным порокам. И значит, происходить может всякое. И порой действительно происходит: когда люди в ожидании конца света зарылись в нору вместе со своими детьми, этого нельзя было не заметить, о них заговорили. Или другой случай: девочка написала письмо президенту о том, как жестоко с ней обращались в приюте при одном монастыре (надо сказать, известном своими прямо-таки сектантскими взглядами и до того), письмо попало в прессу. Мы не можем сейчас ничего сказать достоверно, рассказала ли та девочка жуткую правду, или она, как свойственно подросткам, сильно сгустила краски, или же вообще вся эта история выдумана от начала и до конца.

В том-то и проблема, что мы ничего на самом деле не знаем, внутрицерковная жизнь непрозрачна даже для самой церковной иерархии, не говоря уже о простых прихожанах. Приезжает епископ на приход или в монастырь, его торжественно принимают, показывают парадную сторону приходской или монастырской жизни, с почетом провожают и шлют затем в епархию стандартные отчеты. А что там происходит в повседневности? Если случится ЧП или возникнет какой-нибудь скандал, который осветят светские СМИ, да еще в свойственной многим из них глумливой манере, – вот тогда мы действительно что-то узнаем. Не раньше.