Вокруг света на «Полонезе» - Кшиштоф Барановский

Когда подруливающее устройство не может вывести яхту на курс, мне приходится выскакивать наверх и делать это самому. На палубе сыро и холодно. Без штормовки я сразу промокаю и спускаюсь вниз, чтобы переодеться в сухое. Правда, вся одежда не очень-то сухая: раз намокнув в соленой воде, она все время сохраняет влажность.

Луна, прежде окруженная кудрявыми облаками, меняет свой наряд. Теперь вокруг нее волнистые облака. Но мне они очень не по душе. Я их даже называю по-особому — «кабанчиками» (в учебниках по метеорологии такого названия нет).

Снова я промок и снова переодеваюсь. Потом выпиваю стопку водки и ложусь на койку. Высокая закладная доска не позволяет мне выпасть из койки, но все равно при каждом ударе волны все мои мышцы невольно напрягаются. Постепенно погружаясь в неспокойный сон, я просыпаюсь от каждого незнакомого звука. «Полонез» скрипит и стонет, но этот шум привычен. Неприятное ощущение вызывает монотонный вой ветра, хоть пока и негромкий.

В восемь утра сползаю с койки. Записываю в журнале предположительный курс «Полонеза». Небо затянуто облаками, и по солнцу местоположение не проверишь. Хотя ошибка в несколько десятков миль на этих бескрайних просторах океана не имеет никакого значения, я очень не люблю попадать в такую ситуацию. А вот когда позиционные линии сходятся в одной точке,[17] у меня целый день хорошее настроение.

Во время перехода из Кейптауна показания лага при левом и правом кренах были неодинаковыми, что несколько беспокоило меня. Я сомневался и в правильности коррекции (или девиации) компаса, несмотря на то, что в Кейптауне его осмотрел девиатор (а может, именно поэтому). Я много раз уже проверял девиацию по восходам и заходам солнца, но на сильно взволнованном море компас так скачет, что никак не определить, каков же компасный курс.

После завтрака я выглядываю на палубу и прихожу в ярость. Здесь всегда есть работа. Вот опять перетерся шов на генуе, хорошо что еще не весь распоролся. Спускаю парус и утешаю себя тем, что, не обрати я сейчас на него внимания, шитья было бы гораздо больше. Вместо генуи ставлю штормовой кливер, перетаскиваю полотнище вниз и принимаюсь за шитье. Иглой нужно попасть в старые дырки, что при такой болтанке и нелегко и невесело.

Обед я приготовил за полчаса — работа коком на «Смелом» приносит свои плоды. При более благоприятной погоде я могу сделать к обеду пять блюд и подать их к столу вместе с вином и фруктами. Но сейчас, когда начинается шторм, стоит открыть дверцы кухонного шкафчика, как тарелки принимают это за сигнал для старта в полет. Все съедаю из одной миски и счастлив, что удалось не обжечься.

Лопнул малый кливер. Заменяю его штормовым стакселем, получая очередную порцию шитья. Барометр показывает низкое давление, и я потерял надежду, что оно когда-нибудь поднимется. Включаю двигатель, чтобы немного согреться и подзарядить батареи. Наступает хмурый вечер. Волнение на море чрезвычайное. Я пытаюсь убедить себя, что это нормально, но в душе должен признаться, что таких волн мне не приходилось встречать ни на Балтике, ни в Северном море.

Через минуту — время разговора с Гдыней. Если он состоится, то меня обязательно спросят о местоположении и самочувствии. Как всегда, я сообщу свои координаты с точностью до одной мили и скажу, что чувствую себя прекрасно.

А после горячего ужина заберусь в постель и попробую уснуть, не обращая внимания на вой ветра и удары волн. Интересно, «Полонез» когда-нибудь может развалиться от таких толчков?

Тройное сальто

На морских яхтах балласт располагают низко, что не позволяет им сильно накрениваться и вообще опрокидываться. Однако бывает, что яхта все же летит кувырком, словно безбалластный иол, причем это происходит только здесь — в большом Южном океане. Мне известно несколько таких случаев, когда на яхтах внезапно ударявшая волна ломала мачты, разбивала рубки, после чего яхты с трудом добирались до порта. Подобная история произошла во время урагана в Тасмановом море с Фрэнсисом Чичестером, который, однако, остался цел и невредим, а его яхта получила лишь небольшие повреждения.

То же самое случилось и с «Полонезом». Уже несколько дней продолжался шторм, причем сила его нарастала. Шторм был типичным для этих мест: огромные волны, низкое давление, как обычно бывает во время тяжелых штормов или ураганов. Вместе с тем плавание по ветру и с волной было относительно спокойным. На носу яхты работал малый штормовой кливер, сзади тянулся длинный трос, удерживавший ее кормой к ветру.

Я несколько лет плавал на маленьких опрокидывающихся «Финнах» и поэтому был больше удивлен, чем испуган, когда одна из подошедших волн повисла прямо над кормой «Полонеза», накрыла его и перевернула мачтами вниз. Сразу же, как только волна ушла, яхта заняла вертикальное положение и поплыла своим курсом. Не знаю, как я удержался в кокпите, — решетка, на которой я стоял, взлетела вверх и заблокировала разбитый от удара волны вход внутрь.

В кокпите находился запасной трюмный насос, и я, одной рукой управляя яхтой, второй принялся качать его, зная, что внутри ее залило. Уже темнело. Я сидел, скрючившись у насоса, и сумел разглядеть такую же волну, которая повисла высоко над «Полонезом». Чтобы увидеть, где кончается эта водяная гора, мне пришлось задрать голову кверху. Снова меня подхватил поток, залепляя глаза солью и обдавая холодом. Мачты выдержали и на этот раз, но я уже был сыт по горло. Подруливающее устройство сломано, мачты погнулись, деревянные распорки на мачтах — краспицы — сломаны, внутри все залито водой, а остальные повреждения неизвестны. Я спустил штормовой кливер, поднял и закрепил буксировочный трос, чтобы его не смыло. Все предметы из кокпита и наружных шкафчиков исчезли: вентиляторы, рукоятки для лебедок, запасные тросы.

Внутри яхта выглядела, словно после погрома. Настил сорван, койки перевернуты, на потолке консервы. Я зажег свет над плиткой — плафон полон воды. Инструменты вылетели из своих гнезд, что было удивительно: вынуть их из отверстий между двумя толстыми досками можно было только в вертикальном положении. Термос из ящика правого борта разбился на потолке у левого борта, и мелкие куски стекла разлетелись во все стороны.

Около полуночи уборка была еще в полном разгаре. Яхта лежала в дрейфе, послушная большим волнам, с шумом проходившим мимо. При резких наклонах я крепко держался, но все-таки удар волны, которую сопровождало только шипение, отправил меня в воздух по трассе сломанного термоса. Я ударился головой о кухонный шкафчик, разбив, разумеется, шкафчик вдребезги.

Уборку, еще не законченную, теперь можно было начинать сначала. Мачты из специальной стали и путенсы, также специально упроченные в Ньюпорте, выдержали и на этот раз. Я выгреб из постели кучу консервов и крупные осколки стекла, нашел какую-то сухую одежду и улегся спать.

После опрокидываний

«Полонез» был подготовлен к плаванию при больших кренах, однако не вниз мачтами. Такой вариант не принимался в расчет, так как теоретически он не должен иметь места. Но на практике это все же произошло, и теперь яхта внутри выглядела так, как выглядела бы квартира, которую каким-то чудом поставили на потолок, потрясли ею, а потом вернули в нормальное положение.

С момента, когда я в третий раз скатился с гребня гигантской волны и ощутимо повредил собственную голову о крепкий кухонный шкафчик из красного дерева, прошло около трех часов. Именно столько я отдыхал. Вез будильника (оба проржавели) я вскочил на ноги и принялся за работу.

Яхта по-прежнему дрейфовала, перекатываясь с волны на волну, давление не повышалось и в снастях завывал ветер. Сломанную краспицу мне удалось освободить с помощью тросов и блоков, она сама стала на место между мачтой и вантами. Теперь я был спокойнее за целость мачты. С самым маленьким парусом на носу — штормовым кливером — «Полонез» двинулся вперед.

Прошлым вечером в результате опрокидываний сломалось подруливающее устройство. Это была существенная потеря, что сразу почувствовалось, когда яхта снова поплыла. «Полонезу» присущ недостаток, чрезвычайно обременительный в одиночном плавании: его никак невозможно заставить плыть автоматически. Я перепробовал различные курсы, по-разному закреплял румпель, ставил второй парус — трисель, но устойчивости яхты на курсе добиться не мог. Меня это очень угнетало. В каюте и на палубе работы невпроворот, а мне не оторвать рук от румпеля, потому что «Полонез» сразу же поворачивался лагом к волне, терял скорость и начинал переваливаться.

Я спустил паруса и снова лег в дрейф, полагая более разумным сначала устранить повреждения, а потом плыть дальше. Куда плыть — тоже определится позже: до ближайшей суши пока несколько тысяч миль.