В социальных сетях - Иван Зорин

За неделю до дембеля его с сержантом послали в разведку. Их засекли в чахлом кустарнике, открыв пальбу, прижали к реке. Они отстреливались до последнего, но их обложили крепко, к тому же сержанта ранило. Выжить! Выжить любой ценой! И когда Захар Чичин заметил в кустах утлый одноместный челнок, прыгавший на волнах – течение было сильным даже у берега, – он не колебался.

– Давай, сосунок, не тяни, – прохрипел сержант, увидев направленное дуло.

– Не могу, отвернись…

Грохнул выстрел, и Захар Чичин, оттолкнувшись шестом, вырулил на быстрину. В части Захар Чичин сказал, что сержанта подстрелили горцы, а он, добравшись вплавь до камышей, просидел там, пока не стемнело. Про челнок, который он отпустил по течению, Захар Чичин умолчал. Придуманная впопыхах история выглядела неубедительно, и, когда подозрения взяли верх, его судили. То, что пуля у сержанта вошла в затылок, уликой не сочли. «Кто выжил, тот свое и докажет, – твердил про себя Захар Чичин. – Виноваты мертвые, а живые всегда правы». Но когда ему предъявили обвинение в том, что он бросил командира, у него не выдержали нервы.

– Слышь, браток, – как-то вечером подозвал он сменившегося караульного. – Дай закурить, сил нет, хочется.

– Не положено.

– А трупы в лесу зарывать? Без документов?

Караульный смутился. Он был «черпак», первого года службы, и в него вбили страх перед дембелями.

Звякнул замок, дверь со скрежетом отворилась. Захар Чичин прежде сунул в зубы сигарету, прикурил, держа огонек в ладонях, а потом выбросил спичку, этим же движением вырубив караульного. Он ударил его по шее ребром ладони, и тот, схватившись за горло, медленно осел с лицом обиженного ребенка. Мгновенье он застыл на корточках – Чичин свалил его кулаком на холодный земляной пол. Движения Чичина были расчетливы, как и его мысли. Он не спеша докурил сигарету, потом взял следующую. Он ждал. Припав ухом к земле, слушал шаги в коридоре. Наконец из караульного помещения донеслись приглушенные голоса – там по обыкновению, сменившись у камер, сели играть в карты. Обыскав отключившегося охранника, Чичин прихватил его оружие и прополз по коридору мимо решетчатых окон, двери в «караулку», пластаясь по стенам, тенью выскользнул в сгустившийся сумрак. С месяц шлялся по горам, где устраивать погоню значило проводить войсковую операцию, правильно рассчитав, что на него махнут рукой. Питался ягодами, дождевыми червями и мелкими грызунами, которых, опасаясь разводить костер, ел сырыми. Все люди были для него врагами, а встречи с горцами он боялся больше, чем с армейскими патрулями. Плена бы он не выдержал, решил, что скорее застрелится, чем станет терпеть издевательства в глубокой земляной яме. Ночами Чичин пробивался козьими тропами к «железке», а днем отсыпался в волчьих норах, которые забрасывал валежником. На станции, в сотне километров от места своего заключения, он оглушил в туалете какого-то пассажира, ударив рукоятью пистолета, вытащил у него билет, запрыгнул в поезд. Он трижды менял направления своего следования. За это время он страшно осунулся, у него отросла борода, сделав его неузнаваемым. Он посчитал, что все худшее уже позади, когда его поймали, сняв с поезда в двух шагах от родного города, куда он добирался. Его узнал однополчанин, отслуживший с ним срок и теперь демобилизовавшийся.

– Не выдавай, – просил его Чичин. – Два года же корешились.

– Корешей не сдают, – кивнул тот, и его глаза сузились. – А вот ту гниду, которая нашего сержанта завалила, – с удовольствием.

Чичина взяли и судили уже за дезертирство.

Тюрьма, где он находился под следствием, была в соседнем городке. В забитых до отказа камерах спать приходилось по очереди, деля одну шконку, а правили блатные.

– Я еще не выспался, а будешь мешать – прирежу, – показал ему заточку синий от наколок сокамерник. Плюнув на ладонь, Захар Чичин смешал со слюной хлебный мякиш, не спеша залепил дверной «глазок» и, обернувшись, произнес всего одно слово:

– Попробуй.

Он стоял с опущенными руками, и в его взгляде читалось презрительное равнодушие.

– А ты наш, – оскалился блатной, блеснув золотой фиксой. – Тебе тоже жизнь опротивела.

Среди заключенных свирепствовал туберкулез, сухой кашель не стихал ни днем ни ночью, но к нему привыкли, как к стучавшему за окном дождю. На последнем этаже помещался тюремный лазарет, откуда каждый день на шерстяных нитках из расплетенных носок спускали «малявы»: «Помяните раба Божьего такого-то!» Захар Чичин забывал имя, едва записку прочитывали. Однако иногда вспоминал раннюю юность – городской парк, горький запах миндаля, чувствовавшийся к вечеру особенно остро, молоденькую девушку с родинкой на щеке, которая, сев после танцев на лавочку, губами достала его первое семя, пока он замер, не видя ничего вокруг. Где она? Что с ней стало? Но Захар Чичин не давал хода этим мыслям. «Было и прошло, – повторял он. – Забыто-забито, быльем поросло». Он относился к прошедшему будто к увиденному во сне. А кто после пробуждения ищет встречи с его персонажами?

В интернет-группе он посоветовал Модесту Одинарову застрелиться, если болезнь окажется смертельной, а в тюрьме твердо решил размозжить голову о стену, если подхватит туберкулез. Но все обошлось, не считая двух лет колонии, которые он получил за дезертирство из армии. За колючей проволокой он научился держать ложку за голенищем, по-цыгански прятать бритву во рту, а зубы чистить пальцем, выдавливая на него пасту.

«В литературном мире, как на зоне, друг друга знают в лицо, – кокетничал в группе Иннокентий Скородум. – Но в отличие от зоны исповедуют стиль легкой необязательности».

«Что он знает про зону?» – подумал Захар Чичин. Ему хотелось описать свои жестокие, серые дни, когда наряд на кухню считался праздником, выделяясь среди будней, как воскресенье на неделе. Но кто это поймет? Жалкий писатель? И он сдержался.

На зоне Захар Чичин был смел и пользовался авторитетом. Он жил по понятиям и не любил беспредел. Зато и своего не упускал. Для него в жизни все было ясно, потому что не было времени ее осознать, дав волю сомнениям. Жизнь для него мчалась, как поезд, а он сопровождал ее кондуктором, не задававшим вопросов, ни куда она движется, ни кто у нее машинист. И все же, ломая кости на жесткой деревянной шконке, он иногда задумывался, как устроен мир, для чего он в него пришел и почему должен будет уйти. «Все знают, как выживать, – чесал он лоб с наметившимися залысинами, – а как жить – никто не знает». «Слышь, браток, – толкал он в бок храпевшего соседа. – Может, мы и наяву только спим?» Он знал, что безмерно уставший за день сосед не проснется, но ему хотелось высказаться. К тому же его раздражал этот животный храп, вызывавший черную зависть, ему хотелось вторгнуться в чужие сны, разрушить их, как кто-то посторонний ломает сон его жизни, он повторял свой вопрос до тех пор, пока не слышал в ответ уже тихое сопенье, под которое засыпал. А потом наступало утро с окриками охранников, грызней за кусок мыла и очередью к нужнику. Окуная в свой дежурный распорядок, оно требовало действия, прогоняя отвлеченные мысли, как ночной туман, и представляя жизнь вечным кораблекрушением, когда надо успеть забраться в спасательную шлюпку, чтобы не утонуть на глазах у насмешливых счастливцев, занявших твое место.

В колонии Захар Чичин переписывался с девушкой, которая обещала его ждать, и он твердо решил на ней жениться. Она рассказала, что совсем недавно окончила школу, работает продавщицей в сельском магазине, и призналась, что мечтает завести детей. Захар честно поведал ей про свое одинокое детство, пыльный южный городок с базарной площадью, цыганами, продающими дрессированных блох, и эвкалиптами, бесстыдно сбрасывающими кору, он рассказал про армейскую службу в горах, где поневоле становятся героями, если не погибнут, но про историю с сержантом и про зарытые в лесу трупы умолчал. Его бабка к этому времени уже умерла, а отца с матерью он мысленно давно похоронил, считая себя сиротой. С учетом месяцев, проведенных в тюрьме, срок пролетел незаметно.

– Ты мне писал, – встретила его у ворот девушка, которую он с трудом узнал по фото.

– А ты отвечала, – поставив на землю чемодан, обнял он ее. – Знаешь, одинокий, как пугало, держится на палке. А женатый стоит на двух ногах. Где тут ближайший ЗАГС?

Поженившись, поехали к жене, в большой светлый дом, своими скрипами напомнивший Захару Чичину детство. Над дверью он прибил на счастье подкову, а все углы в комнатах, как учила бабка, обрызгал уксусом от бесов и только после этого на руках внес жену через порог. Скрыв судимость, Захар Чичин устроился охранником в банк, обзавелся вскоре знакомыми, а со своим напарником, ровесником, недавно вернувшимся из армии, сошелся особенно близко.

Жизнь, казалось, налаживалась, оставляя все беды в прошлом. Жена Захару Чичину попалась работящая, с крестьянской хваткой и уверенностью, что раз она вышла замуж, то жизнь удалась. По воскресеньям, нацепив платок, она тащила мужа в храм, где, выстаивая службу, он опять, как в армии, когда их привели на Рождество в церковь, смотрел на темневшие по углам лики святых, задирая голову, видел нарисованного под куполом Бога, среди облаков поднявшего руку в крестном знамении, и думал, что любить ближнего, как самого себя, невозможно, – не выживешь. А разве не Бог создал мир, в котором каждая тварь жрет другую? Бога Захар Чичин не любил, но не держал на него обид – его мир таков, каков есть, значит, ему бессмысленно молиться, его бессмысленно проклинать, а надо лишь исполнять его главную заповедь – выжить. В загробное существование Захар Чичин не верил – слишком много он повидал смертей, но жену не осуждал. Вспоминая свое сиротство, он видел в ее вере что-то детское, неизжитое – наивное желание иметь отца, который защитит, когда придет время выключать свет. Жена была крупная, у нее были налитые груди, а рожала она молча, сцепив зубы, не ложась в больницу, так что Захар Чичин вместо акушерки принимал роды на дому.