Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Ну что ты несёшь, почтенная сестрица, надо же сказануть такое! Фань Сань по ослам да по лошадям доктор, какое мне у женщины роды принимать.

— Что у человека принимать, что у скотины — всё едино.

— Ты бы меньше языком болтала, сестрица, а лучше бы воды принесла. И не боялась бы потратиться, а послала бы за тётушкой Сунь.

— А ты будто не знаешь, что я не в ладах с этой старой ведьмой! — загрохотала свекровь. — Она в прошлом году курицу у меня стащила.

— Ну как знаешь, не моя жена рожает, а твоя невестка! — вывернулся Фань Сань. — Эх, мать-перемать, моя-то жена ещё в животе у моей тёщи корчится… Ты, почтенная сестрица, не забудь-ка про вино и свиную голову — я как-никак две жизни твоей семье спас!

В голосе свекрови зазвучали нотки печали:

— Ты уж смилуйся, Фань Сань! Как в прежние времена говорили, за всякое благодеяние, пусть и не сразу, награда будет. К тому же на улице вон стрельба какая! А ну как выйдешь и на японцев наткнёшься…

— Брось! — отмахнулся Фань Сань. — Столько лет живём в одной деревне как одна семья, вот я сегодня и делаю исключение из правил. Я тебе прямо скажу, хоть ты и твердишь, что человек или скотина — всё едино, но, в конце концов, жизнь человека превыше всего…

Шангуань Лу услышала шаги: кто-то направлялся в дом и при этом звучно сморкался. «Неужели свёкор с мужем да ещё этот хитрюга Фань Сань войдут сюда? Ведь я же голая!» От гнева и стыда перед глазами поплыли какие-то белые клочья, будто рваные облака. Она хотела было сесть и поискать одежду, чтобы прикрыться, но не смогла и шевельнуться.

Где-то за деревней раздавались громовые раскаты. В минуты затишья слышался таинственный и в то же время знакомый гул, словно откуда-то лезли бесчисленные зверюшки, словно что-то грызли бесчисленные зубы. «Да что же это за звук такой?» — мучительно размышляла она. Яркой вспышкой в мозгу высветилась картина десятилетней давности, когда во время особенно страшного нашествия саранча хлынула тёмно-красным валом, подобно наводнению, закрыв собой солнце, и сожрала подчистую всю листву и даже кору на ивах. Именно эта жующая саранча издаёт такой страшный звук! «Опять налетела саранча, — в ужасе думала она, погружаясь в пучину безнадёжности. — Пошли мне смертыньку, владыка небесный, исстрадалась уже… Господи Боже, Пресвятая Дева, ниспошлите милость, спасите душу мою…» — отчаянно молила она, взывая ко всем китайским и западным богам, и боль в сердце, да и во всём теле, казалось, отступила. Вспомнилось, как весной на лугу рыжеволосый и голубоглазый, по-отечески добрый уважаемый пастор Мюррей говорил, что китайский небесный правитель и западный Бог суть одно божество, как рука и ладонь, как лотос-ляньхуа и лотос-хэхуа. «Как петушок и дрючок», — стыдливо добавила она. Дело было в начале лета, и он стоял с этой мужественно вздыбившейся штуковиной в рощице софоры. Вокруг всё было усыпано прекрасными цветами, аромат пьянил, как вино. Она плыла, как облачко, как пушинка. Бесконечно взволнованная, смотрела она в серьёзное и святое, близкое и ласковое, улыбающееся лицо Мюррея, и глаза её наполнились слезами…

Она зажмурилась, и слёзы по морщинкам в уголках глаз стали скатываться на уши. Дверь в комнату отворилась, послышался негромкий голос свекрови:

— Ну, как ты тут, мать Лайди? Уж потерпи, дитя моё… Наша чёрная ослица принесла вот мулёнка, да такого живенького. Ежели ещё и ты родишь ребёночка, то-то вся семья Шангуань будет довольна. Дитя моё, что можно скрыть от отца с матерью, от доктора не скроешь, неважно, кто принимает роды — мужчина или женщина. Упросила вот господина Фань Саня…

Заботливые речи — такая редкость у свекрови — тронули душу. Открыв глаза, Шангуань Лу чуть кивнула туда, где расплывалось лицо урождённой Люй, большое, золотящееся. Та махнула в дверь:

— Почтенный Сань, заходи.

Лицо хитрюги Фань Саня, который старался выглядеть равнодушно-серьёзным, словно застыло. И тут в нём вдруг будто не осталось ни кровинки. Пряча глаза, словно увиденное испугало его, он выдавил:

— Почтенная сестрица, смилуйся и прости меня, не возьмётся Фань Сань за это дело, хоть убей.

И начал пятиться к двери, опустив голову и стараясь не смотреть на Шангуань Лу. В дверях он столкнулся с пытавшимся заглянуть в комнату Шоуси. Роженица успела заметить мелькнувшую в проёме крысиную мордочку мужа и почувствовала омерзение.

— Фань Сань, сукин ты сын! — гаркнула свекровь, бросаясь за ветеринаром.

Когда Шоуси снова просунул голову в дверь, Шангуань Лу собрала все силы, оперлась на локоть и, махнув рукой, выдавила ледяным тоном — неужели это она произнесла такие слова?!

— Подойди сюда, сучий потрох! — Давно ведь уже не чувствует к мужу ни вражды, ни ненависти — зачем ругать его? Называть его сучьим потрохом всё равно что оскорблять свекровь — ведь свекровь — сука, старая сука…

«Сука, старая ты сука, зубы скалить мне не смей, будешь скалиться, дружок, пыли слопаешь совок…» — всплыла в голове старая история о глупом зяте и тёще, она слышала её лет двадцать назад, когда жила у тётки: тогда непрестанно шли дожди и при этом стояла страшная жара. Гаоми ещё только начинался, жителей было немного, семья тётушки перебралась туда самой первой. Муж её здоровенный был детина, его ещё называли Юй Большая Лапа: кулаки с лошадиную подкову, взрослого мула мог свалить. Любил играть на деньги, руки вечно в зелени от медных монет… На току семьи Сыма Ку, где проходил сход против бинтования ног, Шангуань Люй на неё глаз и положила…

— Звала меня? — Шангуань Шоуси стоял возле кана, отвернувшись к окну, — ему явно было неловко. — Чего звала-то?

Она не без жалости смотрела на этого мужчину, с которым прожила двадцать один год, и душа вдруг исполнилась сожаления. Волной накатил аромат софоры…

— Этот ребёнок… он не твой… — тонким, как волосок, голосом проговорила она.

— Мать моих детей… — Губы Шоуси кривились, он чуть не плакал. — Ты уж не помирай… Сейчас за тётушкой Сунь пойду…

— Нет… — Она умоляюще взглянула на мужа. — Прошу тебя, позови пастора Мюррея.

Во дворе урождённая Люй с мукой на лице, словно отрывая кусок собственной плоти, вытащила из-за пазухи пакетик из промасленной бумаги в несколько слоёв, развернула и достала серебряный даян. Она крепко сжала его в кулаке — уголки рта опустились в устрашающей гримасе, глаза налились кровью. Подёрнутая сединой голова поблёскивала на солнце. В раскалённом от жары воздухе откуда-то плыли клубы чёрного дыма; с севера, от реки, доносился грохот и гул, в воздухе слышался свист пуль.

— Фань Сань, — заговорила она, чуть не плача, — видишь ведь, что человек умирает, и даже пальцем не шевельнёшь, чтобы помочь! Вот уж правду говорят: «Нет ничего ядовитее осиного яда и безжалостнее сердца лекаря». Но, как гласит пословица, с деньгами можно и чёрта жёрнов крутить заставить. Двадцать лет я хранила на груди этот даян, отдаю в обмен на жизнь невестки! — И она вложила монету в руку Фань Саня. Тот в ужасе отшвырнул её, словно кусок раскалённого железа. Лицо у него покрылось маслянистым потом, щёки задёргались, исказив лицо.

— Отпусти, почтенная сестрица… — взмолился он, закинув сумку на плечо. — В ножки кланяться буду…

Он побежал было к воротам, но тут увидел, что в них вваливается Шангуань Фулу. Голый по пояс, одной туфли нет, на костлявой груди, как зияющая гниющая рана, что-то зелёное, похожее на колёсную смазку.

— Где тебя носит, чтоб тебе околеть? — злобно накинулась на него Шангуань Люй.

— Что там, в деревне, брат? — разволновался Фань Сань.

Но тот, не обращая внимания ни на ругань жены, ни на вопрос Фань Саня, улыбался безумной улыбкой и издавал трясущимися губами звуки, похожие на быстрое постукивание куриных клювов о глиняную посуду. Ухватив его за подбородок, Люй покачала им туда-сюда и широко раздвинула рот. Из него потекла белая слюна с мокротой. Фулу закашлялся, сплюнул и наконец пришёл в себя.

— Так что там в деревне, папаша?

Бросив на жену горестный взгляд, он скривился и захныкал:

— Конный отряд японцев, они на дамбе…

Раздался устрашающий топот лошадиных копыт, и все, кто был во дворе, застыли. Над головами с криком пронеслась вспугнутая стая белохвостых сорок. Беззвучно рассыпался витраж на колокольне церкви, и осколки засверкали на солнце. Они разлетелись в разные стороны, и лишь потом донёсся грохот взрыва, волны от него раскатились глухо рокочущими железными колёсами. Мощной взрывной волной Сань Фаня и Фулу отбросило на землю, как стебельки риса. Урождённую Люй отшвырнуло спиной к стене. С крыши скатилась чёрная керамическая труба с орнаментом: она с грохотом упала на дорожку из синих плиток и разлетелась на куски.

Из дома, причитая, выбежал Шоуси:

— Матушка! Она умирает, умирает! Сходила бы ты за тётушкой Сунь…