Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Шангуань Люй! — выкрикнул Гоу Сань и склонился, рассматривая тело. — Странно, ни одной раны, — пробормотал он, поворачивая голову за седоватые волосы. И тут изо рта у неё вырвался слабый стон. Гоу Сань резко выпрямился и застыл с вытаращенными глазами, потом попятился, тупо приговаривая: — Только что… только что мёртвая была…

Люй приоткрыла глаза, мутный взгляд блуждал, как у новорождённого.

— Мама! — вскричала матушка. Сунув меня и восьмую сестрёнку старшим сёстрам, она торопливо сделала пару шагов к бабке, но вдруг резко остановилась, почувствовав, куда направлен бабкин взгляд. Та смотрела на меня, лежавшего на руках у одной из сестёр.

— Братья и сёстры, — проговорил Сыма Тин, — почтенная тётушка ненадолго пришла в себя перед кончиной. Видать, решила взглянуть на ребёнка, посмотреть, мальчик ли это. — Под бабкиным взглядом мне стало очень неуютно, и я заревел. — Дайте ей взглянуть на внука, — продолжал Сыма Тин, — чтобы она покинула нас с миром.

Матушка взяла меня у сестры, опустилась на колени и подползла к бабке, с плачем поднеся меня к её глазам:

— Мама, ну не было у меня выхода, вот я и пошла на это…

Взгляд Шангуань Люй остановился на моей писюльке, и глаза у неё вдруг вспыхнули. Но тут в низу живота у неё пару раз треснуло, и разнеслась жуткая вонь.

— Всё, дух вон, — заключил Сыма Тин. — Теперь уж точно конец.

Матушка поднялась, на глазах мужчин расстегнула пуговицы на кофте и сунула мне в рот сосок. Ощутив на лице тяжёлую грудь, я тут же успокоился. А деревенский голова объявил:

— Шангуань Люй, жена Шангуань Фулу, мать Шангуань Шоуси, скончалась от разрыва внутренностей из-за потери мужа и сына. Вот так. Давайте, вытаскивайте!

Подошли несколько человек с железными крючьями. Но как только они начали прилаживать их к телу Шангуань Люй, та медленно, как старая черепаха, стала подниматься. Лучи солнца освещали большое раздувшееся лицо, жёлтое, как лимон, как новогодние пирожки-няньгао. С холодной усмешкой она встала, опершись спиной о стену, этакий непоколебимый утёс.

— Долго жить будешь, тётушка, — поразился Сыма Тин.

У всех, кто явился вместе с ним, носы и рты были замотаны белыми полотенцами, смоченными вином, чтобы отбить трупный дух. Они внесли во двор створку дверей, на которой ещё можно было разобрать иероглифы благопожелательной надписи дуйлянь.[27] Четверо бездельников — теперь они выполняли роль деревенской похоронной команды — торопливо зацепили крючьями тело Шангуань Фулу и бросили на створку. Двое взялись за неё спереди и сзади и понесли за ворота. Одна рука покойника висела и раскачивалась, как маятник.

— Оттащите в сторону старуху у входа! — крикнул один из тех, кто нёс створку. Двое побежали туда.

— Это тётушка Сунь, жена печника! Как её здесь-то угораздило? — громко удивился кто-то. — Отнесите её в повозку! — Проулок загудел: там живо обсуждали эту новость.

Потом створку положили рядом с телом Шангуань Шоуси. Он лежал в той же позе, в какой его застала смерть. Отверстая рана взывала к небесам, на ней выступили прозрачные пузыри, будто внутри прятался краб. Похоронная команда замешкалась, не зная, как с ним быть.

— Ладно, давайте так, — произнёс один и занёс железный крюк.

— Не надо крючьями! — вскричала матушка. Она сунула меня старшей сестре и с плачем бросилась к безголовому телу. Она прилаживалась к голове и так и сяк, но когда казалось, что пальцы вот-вот коснутся её, рука тут же отдёргивалась.

— Будет тебе, сестрица, назад-то не приделаешь. Ты только глянь, что в повозке-то: есть и собаками обглоданные, одна нога осталась, так что вы здесь ещё хорошо отделались! — Из-за полотенца голос звучал глухо. — Давайте в сторону. Отвернитесь и не смотрите. — Он грубо обхватил матушку и отпихнул её к сёстрам. И предупредил ещё раз: — Всем зажмуриться!

Когда матушка с сёстрами открыли глаза, ни одного трупа во дворе уже не осталось.

Вслед за нагруженной доверху повозкой мы побрели по пыльной улице. Лошади походили на тех, что ранним утром видела старшая сестра: желтоватая, тёмно-красная и бледно-зелёная. Только теперь они шли, печально понурив головы, и шкура у них не блестела. Желтоватая коренная хромала на одну ногу и при каждом шаге выбрасывала голову набок. Возница одной рукой держался за оглоблю, в другой волочился кнут. Волосы у него с боков были чёрные, а посередине белые, и по форме это пятно напоминало синицу. По обеим сторонам дороги за повозкой следовали собаки с налившимися кровью глазами. Позади в облаке пыли брели родственники погибших. За ними вышагивал деревенский голова Сыма Тин со своей свитой. Кто нёс лопаты, кто крючья, у одного на плече был длинный бамбуковый шест с красной тряпицей наверху. Через каждые десять шагов Сыма Тин ударял в гонг, и родственники начинали причитать. Плакали, похоже, без особой охоты, и как только печальный звук гонга затихал, плач тут же прекращался. Будто не по близким людям горевали, а выполняли поручение деревенского головы.

Так, шагая за повозкой и время от времени поплакивая, мы миновали церковь с рухнувшей колокольней, прошли мимо мукомольного завода, который пять лет назад пытались запустить Сыма Тин и его младший брат Сыма Ку. Там до сих пор величественно возвышался, поскрипывая на ветру, десяток обветшалых ветряных мельниц. Справа от дороги осталось место, где двадцать лет назад японский коммерсант Мэсиро Мифунэ[28] основал компанию, чтобы выращивать отборный американский хлопок, и гумно семьи Сыма, где выступал Ню Тэн-сяо, уездный начальник, призывавший женщин отказаться от бинтования ног. Наконец, свернув налево с дороги, проходившей по берегу Мошуйхэ, повозка выехала на открытое ровное место, которое простиралось до самых болот. Налетавший с юга влажный ветерок приносил запах гнили. В придорожных канавах и на мелководье раздавались глухие крики жаб, а от полчищ жирных головастиков даже цвет воды в реке изменился.

Теперь повозка двигалась быстрее. Синица нахлёстывал коренного, которому доставалось и по хромой ноге, повозка раскачивалась, от трупов исходило зловоние, а из щелей что-то капало. Плача уже не было слышно, родственники прикрывали носы и рты рукавами. Сыма Тин со своей командой протолкались вперёд и, ссутулившись, пошли рысью перед повозкой, оставив за спиной и нас, и разящий запах мертвечины. Собаки с бешеным лаем носились вокруг. Они мелькали среди колосьев, то исчезая, то вновь появляясь, подобно котикам в море. А уж какой будет пир у ворон и ястребов-стервятников! Казалось, сюда собрались все вороны в округе. Они чёрной тучей висели в воздухе, метались вниз-вверх с пронзительным радостным карканьем и то и дело ныряли к повозке. Опытные птицы выклёвывали мертвецам глаза, молодые и неопытные стучали твёрдыми клювами по черепам. Синица отгонял их кнутом, и каждый удар приходился не по пустому месту. Несколько ворон рухнуло на землю, и колёса превратили их в кровавое месиво.

Высоко в небе зависла восьмёрка ястребов. Эти тоже не прочь полакомиться мертвечиной, но от ворон с лицемерной заносчивостью держатся в стороне.

Из-за туч выглянуло солнце, и поля уже почти созревшей пшеницы засверкали ослепительным блеском. Ветер стих, и всё вокруг замерло; волны, катившиеся по пшеничным полям, будто задремали, и взору предстало простирающееся чуть ли не до края небес золотистожелтое плато. Несметное множество твёрдых остей пшеницы сверкало золотыми иглами.

Повозка тем временем свернула на узкую тропу посреди пшеничного поля, и вознице ничего не оставалось, как идти рядом. Обе пристяжные жались к коренной, но попеременно то одна, то другая сходила с дороги на поле. Они напоминали двух разыгравшихся мальчишек: то один вытесняет другого, то второй. Повозка катилась медленнее, а вороны становились всё нахальнее. Несколько десятков расселись-таки на трупах и, сложив крылья, принялись терзать мёртвую плоть. Синица уже не обращал на них внимания.

Пшеница в тот год уродилась больно хороша: стебли толстые, колосья пышные, полные зерна. Ости царапали брюхо лошадей и со скрежетом, от которого просто передёргивало, чертили по резиновым колёсам и бортам повозки. Мелькавшие в поле собаки бежали с закрытыми глазами — чтобы не выколоть. Направление они держали лишь по запаху.

Узкая тропинка заставила подрастянуться и нас. Никто давно уже не плакал в голос, не слышно было даже тихих всхлипываний. Если случалось, что ребёнок оступался по неосторожности, кто-нибудь из шедших рядом — пусть и не родственник — тут же протягивал руку. В этой почти торжественной сплочённой атмосфере дети, даже разбив губу, не роняли ни слезинки.

В поле по-прежнему царил покой, но какой-то напряжённый и тягостный. Иногда низко над землёй вспархивала вспугнутая повозкой или собаками куропатка и тут же исчезала в золотистом море пшеницы. С ости на ость вспышками молнии курсировали огненно-красные ядовитые пшеничные змейки, какие водятся только в дунбэйском Гаоми. Замечая эти вспышки, лошади вздрагивали всем телом, а собаки зарывались мордой между бороздами, не смея головы поднять. Полсолнца заволокло чёрной тучей, а вторая половина стала палить ещё жарче. На фоне раскинувшейся над полем черноты освещаемая солнцем пшеница полыхала жёлтым. Подул ветер, и миллионы колосьев затрепетали, как струны, тихим шёпотом передавая на своём тайном языке страшную весть.