Дьякон Кинг-Конг - Джеймс Макбрайд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Больше уже нет.
– А куда девать Толстопалого? Мне же утром вести его на школьный автобус.
– Церковь за этим проследит, – ответил Сосиска, все еще протягивая пиджак.
Выхватив его из рук Сосиски, Пиджак с ворчанием вернул его на полку.
– Врешь ты! Не стрелял я в Димса. Этим утром я проснулся, поругался с Хетти. Отвел сына на автобус в школу для слепых. Может, приложился разок или три. А потом сюда. Где-то по дороге глотнул еще горькой и отнял Димсу ухо. Может, да. Может, нет. Что с того? У него второе есть. Что такое ухо, когда у тебя такая рука, как у Димса? Знавал я на родине одного мужика, кому белый отчекрыжил причиндалы за то, что тот украл сумочку у дамы. Он всю жизнь писал через дырку. И ничего. Еще живой, насколько знаю.
– Белый или тот, который без причиндалов?
– Как понимаю, оба. И со временем они очень даже сдружились. Так чего ты кипишишь из-за какого-то несчастного уха? Даже Иисусу хватало одного сандалия. В Псалтыри сказано: уши ты мои не восхотел и не открыл их.
– Чего-чего там сказано?
– Что-то в этом роде. Какая разница? Бог все уладит. Сделает Димсу одно ухо лучше старых двух.
Так решив, Пиджак начал разбирать бутылки из ящика.
– Пойдешь на выходных на рыбалку? – спросил он. – У меня завтра получка. Надо пораскинуть мозгами над моей самой первой проповедью в Пяти Концах. Она уже через три недели.
– Если проповедь про загробную жизнь, то недостатка в слушателях у тебя не будет, это точно. Был бы я мухой и хотел бы попасть в рай, влетел бы тебе в рот.
– Это ни про какую не про муху. А про то, что сперва надо помолиться, а потом уже за стол садиться, Книга Римлян, четырнадцатая глава, десятый стих. А может, Симона[11], седьмой и девятый. Либо так, либо сяк. Надо потом глянуть.
Сосиска в изумлении наблюдал, как Пиджак разбирает ящики с алкоголем.
– Ниггер, да у тебя окончательно сыр с крекера съехал.
– Если ты говоришь, будто моя песенка спета, это еще не значит, что так и есть!
– Да ты чем слушаешь, Пиджачок?! Ты завалил Димса! А потом поимел его, как собаку. Перед всем народом.
– Рассказывай кому-нибудь другому, Сосиска, но не своему лучшему другу. Я в жизни не имел другого мужчину.
– Ты был пьян!
– Я пью спиртного не больше любого другого на районе.
– И кто теперь сказки рассказывает? Это не меня зовут дьяконом Кинг-Конгом.
– А я не переживаю из-за врак да чуши, что про меня лепят, Сосиска. У меня свое мнение есть.
Сосиска бросил взгляд на дверь. Покупатели Иткина ушли, и хозяин вглядывался в подсобку, где они стояли. Сосиска достал из кармана скомканные долларовые банкноты. Протянул мятые бумажки Пиджаку, руки которого были заняты бутылками, и теперь буравил его взглядом.
– Тридцать один доллар. Все, что есть, Пиджачок. Бери и поезжай на автобусе домой.
– Никуда я не поеду.
Сосиска грустно вздохнул, убрал деньги и повернулся к выходу.
– Ладно. Видать, сам потрачу на автобус, чтобы свидеться с тобой в тюрьме на севере. Если ты до этого доживешь.
5. Губернатор
Томас Элефанти, Слон, узнал о ранении Димса Клеменса через час после того, как это произошло. Он занимался клумбой матери перед особняком на Сильвер-стрит, всего в трех кварталах от Коз-Хаусес, и мечтал о том, как бы познакомиться с миловидной толстушкой с какой-нибудь фермы, когда подкатил коп из семьдесят шестого участка, подозвал к машине и передал новости.
– Стрелка опознали, – сказал коп.
Элефанти облокотился на дверь и молча слушал, пока коп выкладывал все, что известно полиции. Известна жертва. Уверены в личности стрелка. Элефанти не тревожился. Это проблемы Джо Пека. Если цветным так хочется поубивать друг друга из-за пековской дури, то пусть голова об этом болит у Джо, а не у него. Разве что, понятно, на убийство слетаются копы вроде этого. Копы во вред экономике – по крайней мере, его личной экономике. Перевозить контрабанду, пока у тебя на задворках ведется расследование, – это как быть самым тупым пацаном в классе, который всегда тянет руку. Умный ты или дурак, а в свое время учитель тебя обязательно вызовет.
Сорокалетний Элефанти был мужчиной тяжеловесным и красивым; темные глаза и вытянутый подбородок хранили каменное молчание, за которым скрывалось очаровательное и саркастическое чувство юмора вопреки детству, полному разочарований и светлой печали. Отец провел в тюрьме добрую половину детства Элефанти. Твердолобая эксцентричная мать, заправлявшая отцовским доком во время его заключения, на досуге собирала травы со всех пустырей в радиусе восьми километров от Коза – к этому же хобби она мало-помалу привлекла своего сына-холостяка, который, часто говорила она, заработался уже хорошо за брачный возраст.
Элефанти пропускал эти замечания мимо ушей, хотя в последнее время признавался себе, что она, вероятно, права. Все хорошие итальянки в районе Козвей уже вышли замуж или сбежали с семьями в пригород, когда тут окончательно обосновались цветные. «Время жениться, – думал он, – прошло вместе с той порой, когда я был молодой и глупый, как этот коп». Даже этот олух, думал он с обидой, наверняка ухлестывает за какой-нибудь молодой красоткой. По говору было ясно, что парень не из Бруклина. Скорее всего, даже не из района Коз. Ему не дашь и двадцати одного, и Элефанти, глядя на него, прикинул, что тот зарабатывает дай бог семь тысяч в год: «А все же встречается с женщинами, – думал Элефанти. – А я так и мотаюсь один. Так и болтаюсь. Отчего бы не стать уж садовником».
Он слушал паренька вполуха, потом отступил и облокотился на крыло припаркованной машины, чтобы окинуть взглядом улицу, пока коп треплется. Малый беспечный и, очевидно, неопытный. Встал во втором ряду перед домом Элефанти, на виду у всего квартала, а здесь небезопасно – как и везде в округе, думал горестно Слон. Не то что в старые деньки, когда все здесь были итальянцами. Среди новых соседей – русские, евреи, испанцы, даже цветные: кто угодно, только не итальянцы. Он позволил копу еще почесать язык, потом перебил:
– Коз – не мое дело.
Коп удивился.
– Разве у вас там нет интересов? – спросил он, показывая через лобовуху своей патрульной машины в сторону Коз-Хаусес, что росли пирамидой в трех кварталах от них, поблескивая на жарком дневном солнце, которое опаляло обшарпанные улицы
