Искатель. 1987. Выпуск №3 - Борис Воробьев

Волчица завозилась в конуре.

Выскочишь, никуда не денешься, подумал Егор и взял рогатину на изготовку. И в самый раз: цепь загремела, и волчица, вышмыгнув из лаза, метнулась за конуру. Но короткая цепь не пустила ее далеко, и она, ощерившись, прижалась задом к стенке.

Держа рогатину перед собой, Егор пошел на волчицу. Как и тогда, в лесу, она смотрела на него потемневшими от ненависти глазами.

Дура, разозлился Егор, не убивать же хочу! Надену намордник, и все!

Выбрав момент, он рогатиной захватил шею волчицы. Она дернулась, но Егор, нажав сильнее, прижал ее к насту. Волчица захрипела, однако Егор не ослабил нажима. Ничего, пусть немножко задохнется, ловчее будет надеть намордник.

Волчица захрипела сильнее, посунулась мордой в снег.

Ну вот, милая, и вся любовь. Потерпи немного.

Держа рогатину левой рукой, Егор правой вынул из-за пазухи намордник и стал надевать его на волчицу. И тут Егор сплоховал: занятый делом, он чуть ослабил нажим, и волчица сразу пришла в себя. Дернувшись с неистовой силой, она вывернулась из рогатины, и Егор увидел рядом с собой оскаленную волчью пасть. Он едва успел загородиться рукой.

Щелкнули волчьи зубы, по локтю словно процарапали гвоздем, и руке стало тепло от крови.

Швырнув в волчицу рогатину, Егор отскочил в сторону.

Доигрался!

Из разодранного рукава текла кровь, капала на снег.

Держа руку на весу, Егор побежал домой.

Ну сволочь! Правду сказал Петька: паскуда! Хватила-таки! Теперь придется в больницу — вдруг бешеная? Застрелю суку такую, ей-богу, застрелю!

Рана оказалась неглубокой, защитил полушубок, и волчьи зубы сорвали только кожу, но кровь текла сильно. Чтобы остановить ее, Егор залил рану зеленкой. От боли глаза полезли на лоб, но кровь стала понемногу запекаться. Отыскав в комоде чистую тряпку, Егор замотал руку и пошел в правление — хочешь не хочешь, а проси снова лошадь. До больницы двенадцать километров, пешком пока дойдешь, а за это время мало ли что сделается с рукой.

В правлении был народ, и Егор, вызвав председателя на крыльцо, рассказал ему о своей неудаче.

— Ну ты даешь, парень! — обеспокоился председатель. — Вот что: бери давай жеребца и гони. Сам доедешь или Василия в провожатые дать?

— Доеду… — Егор помялся и попросил: — Ты, Степаныч, не говори никому, не хочу, чтоб болтали. Мне еще жена вечером холку намылит.

— Ладно, договорились. Иди, не трать времени.

До больницы Егор гнал, не жалея жеребца. Рука ныла, и он боялся, как бы не началось заражение.

В больнице Егору сразу сделали укол, а потом заново перевязали рану, сказав при этом, чтобы он не очень-то радовался, потому что для полного курса ему надо сделать сорок уколов.

Но и это было еще не все. Врач сказал, что собаку, которая укусила, надо показать ветеринарам на случай бешенства.

Покажу, пообещал Егор, стараясь не встречаться с врачом взглядом: он умолчал про волчицу, сказав, что укусила собака.

Назад Егор ехал не торопясь. Жеребец, разгоряченный давешней скачкой, еще не остыл и все порывался пойти во всю силу, но Егор придерживал его. Куда торопиться? Дома не ожидалось ничего хорошего, жена снова начнет старую песенку, и придется оправдываться. А крыть нечем, рука в бинтах, одни пальцы торчат, да еще эти сорок уколов. Вдобавок Егор вспомнил, что, когда завязывал руку, искровенил весь пол, а подтереть в спешке забыл, и жена подумает невесть что.

И все же больше Егора заботило другое — как теперь поступить с волчицей? Застрелить? Но злость у него уже прошла, и он спрашивал себя: а за что убивать-то? За то, что воет? А как же не выть, волк ведь, и вся его волчья сущность в этом. Тебе залепи рот — жить не захочется. Неужели придется отпустить? Засмеют ведь. Ничего себе охотник: сначала тащил, неизвестно зачем, волчицу в дом, потом целый месяц цацкался с ней, а теперь — отпустил! Петька, так тот просто злобянкой изойдет, скажет, что Егор нарочно привадил волчицу, и теперь она так и будет кормиться возле деревни, всех овец перережет. И попробуй лотом докажи, что ты тут ни при чем.

Жена дожидалась Егора. Глаза у нее были покрасневшие, и он понял, что она плакала, застав в доме ералаш и увидев кровь на полу. Егор начал было рассказывать, куда и зачем ездил, но оказалось, что Маша обо всем знает от председателя. Она ни словом не упрекнула Егора, опросила только, что сказали в больнице. Узнав про уколы, всплеснула руками: как же теперь? А как, ответил Егор, ходить придется.

Потом жена привела от бабушки дочку, и они сели ужинать. И за ужином Егор, чтобы совсем успокоить жену, сказал, что отпустит волчицу. Хватит с него всяких приключений. Невелик грех — одним волком в лесу больше станет.

На том и порешили.

Кончался март.

По утрам под ногами еще лопались с хрустом намерзшие за ночь колчишки, но к обеду разогревало, и в огородах пахло оттаявшим навозом и сырой землей. Ошалело кричали на деревьях вернувшиеся в гнездовья грачи.

Странное состояние владело Егором этой весной.

Раньше его всегда тянуло в лес. Сезон не сезон, он брал ружье и на целый день уходил из деревни. Дело в лесу всегда находилось — и тропы новые поискать, и норы барсучьи приметить, и глухариные тока. Хорошо было и просто посидеть в каком-нибудь тихом месте, послушать, как поют птицы, последить за белкой или ежом. Особенно нравилось в лесу ранней осенью, когда летели журавли, а листья осин и кленов покрывались багрянцем. Ранняя осень — самое тихое время года. Лето с его буйством цветения и несмолкающим гомоном птиц прошло, а время дождей и сплошного листопада еще не наступило, и в этот короткий промежуток природа как бы отдыхает от бурных дней молодости и готовится к будущим переменам. Падают первые листья, леса светлеют, и в них становится видно далеко и отчетливо. Птицы все на полях, и лишь дятлы стучат в просторных рощах да ползают по стволам молчаливые поползни.

Егор любил это время и, как и природа, тоже отдыхал, готовясь к новым трудам и переменам.

Теперь ничего такого не было. С тех пор, как попалась волчица, Егор ни разу не вспомнил про лес, хотя на болоте оставались еще два волка из стаи. Оставались и оставались, Егор и не думал их ловить. Всякий интерес к охоте у него пропал, словно что-то пресытило его в ней и сделало равнодушным. В его голове временами возникало смутное воспоминание о чем-то таком, что то ли было, то ли приснилось-привиделось. И это «что-то» было связано с волчицей. Как будто когда-то и где-то она сказала ему некое заветное слово. Но где и когда? И что это было за слово?

Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что но спрашивала ни о чем и про волчицу не напоминала, хотя время шло, а Егор все не отпускал ее. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за нее заварилась каша и лучше жить молчком.

Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирался, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то понятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.

Но была между ними и еще одна связь, самая прочная и жгучая, какая только может связывать живых и какая заставляла Егора медлить с решением отпустить волчицу. Связь эта была смертная, и они были повязаны ею как круговой порукой или клятвой молчания, ибо, посягнув на жизнь друг друга и пережив приближение смерти, они уравнялись в земных и небесных правах, и это породнило их как кровным родством.

Егор давно уже не испытывал к волчице никаких враждебных чувств, и ему было досадно, что она не понимает этого. Чего уперлась? Сидит в своей конуре, как будто больше сидеть негде. На солнышко хоть бы вылезла, блох порастрясла бы, небось поедом едят. Эх, дура, дура…

Но волчица волчицей, а было и другое дело, которое заботило и не давало покоя. Дело это касалось всей Егоровой жизни, и касалось не вскользь, а задевало самую глубину, потому что Егор все больше укреплялся в решении бросить охоту.

Он и сам не знал, что с ним такое случилось, но ему не хотелось не только охотиться, но даже браться за ружье, которое так и висело на гвозде, куда Егор повесил его два месяца назад. То, что еще вчера казалось главным и необходимым, вдруг перестало волновать, и Егор, глядя на себя как бы со стороны, удивлялся своим прежним желаниям и страстям. Ему просто не верилось, что он столько лет изо дня в день мог без устали ходить по всем этим лесам и болотам, таскать на своем горбу приваду, есть всухомятку, а пить из первой попавшейся лужи. И для чего все?