Своя судьба - Мариэтта Шагинян

Почему? Потому ли, что меня, как врача, пять лет приучали смотреть в лицо болезни человека, а не в лицо тому человеку, который болен? Или потому, что болезнь, в данном случае — невроз, закрывает собою это лицо, мешает увидеть человеческий характер? И впервые за всю мою сознательную жизнь врача-психиатра я задал себе вопрос: можно ли успешно лечить психику человека, не зная до совершенства его характера, лечить душу в отрыве от характерных свойств человека, выработанных в его нормальном, здоровом состоянии?

Что до санаторных порядков, то я быстро с ними освоился, сдружился с сестрами, огляделся в своем кабинете, расположенном рядом с фёрстеровским, и начал свою работу. Нам, врачам, приходилось почти все время быть с больными. Лечение не носило никакого специального характера, а походило на какую-то «психическую корректуру», — если можно так выразиться. Они жили, а мы поправляли их и давали им чувствовать свое присутствие. Режим был у них строгий и содержательный. Никто не оставался в бездействии, причем Фёрстер умел обставить всякую работу интересными мотивами или следствиями, сцеплявшими интересы двух, трех больных воедино. Он не упускал случая для согласования их действий или намерений.

Этот необыкновенный человек поражал меня своею эластичностью. Признаюсь, после двух часов пребывания с больными у меня от напряжения шумело в ушах и болела голова. Он же, словно ничем не утомленный, свежий, смеющийся, со своим тонким, чувствительным ртом и поперечной морщиной на лбу, — поспевал всюду и был со всеми, без малейшей суетливости. Говорил он мало и ничего лишнего. Его любимой манерой было глядеть на собеседника, склонив слегка голову к правому плечу, долгим взглядом из-под ресниц (Маро тоже глядит так). Больные любили этот спокойный и смеющийся взгляд.

До обеда мы встречались с ним раза четыре, и я успел мимоходом сказать ему о впечатлении, произведенном на меня его тетрадкой; он кивнул в ответ головой. Только за обедом припомнил я с удивлением, что не видел между больными Павла Петровича Ястребцова. Теперь он оказался рядом со мной.

Санаторский обед был своего рода событием. Мы помещались за тремя столами; больные сидели каждый на своем месте; во главе двух первых столов находились Фёрстер и Зарубин, я же получил третий стол, которым управляла Марья Карловна. Она пришла вместе со звонком, приветливо поздоровалась с больными, пожала мне руку и села по правую сторону от меня. По левую, как я уже сказал, был Ястребцов. Не без удивления глядел я на свою соседку. Маро имела свойство казаться различной, меняясь почти до неузнаваемости. Девичье, даже детское — было ее обычным состоянием. Но порою она мужала, становилась эластичной и владеющей собою, как Фёрстер. Так и сейчас. Я видел за столом возле себя постаревшее, спокойное и сильное лицо, ни одно движение которого не выдавало ее мыслей.

Мы говорили между едой о том, что произошло за день. Больные, как я заметил, интересовались местною жизнью; интерес этот поощрялся. Маро рассказывала что-то о готовящейся в ауле свадьбе и о наступлении мусульманского поста, «ураза». Внезапно Павел Петрович, до сих пор молчавший, высунул из-за меня свой костлявый нос, задвигал лицевыми оконечностями и обратился к Маро:

— Сударыня, а как относятся горцы к культурным новшествам, которые вы у них заводите?

Маро скользнула по нему взглядом и спросила:

— Какие же новшества? Они сохраняют свой быт и законы. Их даже судит потомок их собственных владетельных князей, совсем по-допотопному!

— А вот насчет электричества, например. Сколько знаю, вы у них в ауле электричество провели, так что сакли освещаются лампочками?

— Да. А вам не нравится? Когда заработала станция, они, бывало, ходят туда и смотрят, часами. А как поняли, в чем дело, стали даже проситься служить. У нас на лесопилке половина рабочих — местные горцы.

— Вот как! Могу я попросить вас показать мне эту лесопилку после обеда?

Бледное лицо Маро слегка порозовело:

— Конечно.

Сам не знаю почему, но разговор Ястребцова с Маро поселил во мне тревогу. Я не хотел видеть их разговаривающими даже о пустяках. Павел Петрович, болтая, глядел как будто вниз, на костлявые руки, игравшие столовым ножиком, но мне было заметно, как исподтишка он неотступно разглядывал девушку. Еще был один признак, показавшийся мне опасным: я заметил, что худые, словно рваные, ноздри его острого носа слегка трепетали и вытягивались. Решив про себя не пускать их вдвоем на лесопилку, я торопливо доел сладкое и встал из-за стола.

Следя взглядом за Ястребцовым и Маро, продолжавшими разговаривать, я медленно шел к выходу. Но не успел я дойти до дверей, как меня догнал Фёрстер, продел свою руку через мою и, улыбаясь, сказал:

— Идем на воздух, у нас сейчас обычная конференция.

Я нерешительно последовал за ним. Мы вышли в парк на дорожку, усыпанную сосновыми иглами. Она вела к стеклянной веранде большого служебного павильона, скрытого от главного здания густою растительностью. Мы уселись на веранде, поджидая, пока соберутся остальные. Отсюда видны были причудливые зубцы Бу-Ульгена, похожие на поломанную челюсть. Воздух был насыщен сосновым запахом. Вокруг нас в зеленоватом сумраке по красно-бурой, песчаной земле ползли гигантские корни сосен, сплетаясь и вытягиваясь вдоль дорожек. Фёрстер задумчиво покуривал трубку, щуря свои морщинистые веки. Я мучился мыслью, сказать ли ему о Ястребцове или просто отпроситься пойти за ним на лесопилку. Но он спросил меня о своей тетрадке и, когда я ответил, заговорил о больных.

— Помните вчерашние рассуждения о форме? Вот и наша работа подобна борьбе с формами. С уродливыми формами, разумеется. Тут есть один маленький старичок, Лапушкин. Был препротивным эротиком, а я через месяц его выпускаю, — вылечился. И знаете чем? Гравировальным искусством. Окажите ему услугу, зайдите как-нибудь в мастерские и посмотрите его работы. У нас сейчас введены два новых занятия для больных — гравировальное и мастерство Бенвенуто Челлини, ювелирное. Только камни, разумеется, не драгоценные и металлы простые.

Мысль о Маро и Ястребцове мешала мне слушать Форстера.

— Вы уже говорили с Ястребцовым, Карл Францевич? — начал я после минутного молчания. Но ответить мне он не успел. Раздались шаги — это один за другим стали подниматься на веранду работники санатории. Признаться, я очень удивился составу конференции. Мне казалось, это дело одних врачей и сестер. Но пришли и расселись по скамьям не только служащие столовой (подавальщицы, повар), а и няни, уборщицы, судомойки; пришел в своей полинялой тюбетейке садовник… Набралось до пятидесяти человек. Новизна обстановки захватила меня и заставила забыть о Ястребцове.

С огромным любопытством всматривался и вслушивался я во все, что передо мной происходило. Такие совещания были новостью для меня, в нашей клинике они никогда не проводились. Выступавшие говорили очень сжато и не все, а только те, кто со вчерашнего дня мог прибавить какой-нибудь наблюденный факт к цепи уже собранных. Одна из нянь сказала, например, что больной Ткаченко продолжает кормить живущих при санатории приблудших собак, унося для этого от обеда и завтрака кусочки недоеденного. Она сделала свое сообщение очень коротко, прибавив, что Ткаченко «с собаками ласково разговаривает, если никого нет вблизи». Садовник неожиданно заметил, что, по его мнению, больная Меркулова «в душе добрая», но доказательств не привел. Я еще никого не знал и не помнил по именам, поэтому в потоке мелких сообщений не мог ничего разобрать, но смотрел, как Фёрстер, выслушивая, все это записывает, ставя на полях число месяца и фамилию сказавшего. Когда совещание кончилось, он вынул из тетради листок и протянул его мне:

— Сергей Иванович, здесь описаны неврозы нескольких больных. Я отобрал для вас всего пять случаев. Вы увидите, что изложение не трафаретное и не в специальных терминах. Познакомьтесь с больными, чья история тут написана, и попробуйте распознать их человеческие характеры — вот вам первая задача. А потом поговорим.

Я взял мелко исписанный листок и спрятал его в грудной карман. Мне не терпелось догнать Маро и Ястребцова. Обежав аллеи парка и не найдя их, я спустился вниз, к лесопилке.

Жара стояла нестерпимая, горы были покрыты облаками. Пробежав мимо флигеля, я зашел под деревянную крышу лесопилки, где лязгали машины, но никого не увидел. В будочке тоже никого не было, кроме техника. Я окликнул его и, когда он повернул ко мне свое бледное лицо, спросил:

— Вы не знаете, где Марья Карловна?

Он молча показал рукой на родничок и отвернулся. Маро действительно оказалась возле родничка. Она сидела на бревне, опустив руки на колени и глядя прямо перед собою неподвижным взглядом. Ястребцов стоял возле нее со шляпой в руке и что-то говорил ей. Увидя меня, Маро порывисто встала, а Ястребцов замолчал. Я подошел, запыхавшись, и в первую минуту не знал, как и чем объяснить свое появление.