верлибры - Алесь Рязанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улитка ползет по дороге, что и сама прокладывает: слизит… слизнячит… Если ее положить на пепел – а пепел не смачивается слизью – она остановится, вздыбится, а потом в отчаяньи спрячется в ракушку и станет покорно ждать смерти… По своему следу находит улитка дорогу к месту своего жительства, даже если и заползла далеко…
Долго ты видел одно лишь различье, различье жестокое: был ты и были иные, был ты и было совершенство, был ты и был бог, и было различье в подобии… По чьему подобию ты вырос, по чьему подобию ты рос, по чьему подобию народился?!. У совершенства – форма эха…
Ты вглядывался в людей… Соответствуют ли жизни люди?.. Соответствуют ли тела людям?.. У кого не хватает руки, кто хромой, кто без глаза, а кто плохо слышит – все ведь они калеки… Но ты и меж них необычен: у них отнято, тебе прибавлено…
Как-то вы встретили Юлю, слепую Юлю, самую презираемую, самую убогую в деревне, не преминули – смеялись, а ты был первым… Единственная в деревне землянка – Юлина, единственная, кто побирается, – Юля, у Юли – два Юлича, а у них – ни одного отца, и глаз только один у Юли… Остановилась Юля и стала вас проклинать – болезнями и смертью, смутились вы и отступили, а она все кричала: …вы хуже меня, а Карпач хуже всех…
О, как ты потом стыдился и себя, и дружков своих – будто все над тобой смеялись… Зажиточный Юлин сосед ходил аккуратно в церковь, а Юля – когда-никогда… И он все ругал ее: вот послал же, мол, бог соседство… За то, что она не ходила, ругал, а за то, что ходила, ругал еще больше, и ругал просто так – ибо Юля… Дети его выносили слова из хаты, дразнили Юлю и снег кидали в трубу землянки… Ни одну девчонку в деревне так и не назвали Юлей и, наверно, не назовут: Юлино – Юле, улитке – улитино и Карпачово – тебе.
По остаткам улиток можно узнать про условия их существованья, причины их возникновенья и гибели; незаменимы для этого ракушки: они хорошо сохраняются в течение миллионов лет.
Куда умирают люди? Куда умирают люди?!. Куда умирают люди?!. Даже земля не спрячет и не исправят столетья того, что ты был горбатым… Временное – навечно: вечная память в форме эха… Ты вырастаешь из памяти…
Ты вырастаешь из смерти: смерть – когда помнишь. Что помнил сельский фельдшер: дважды его из петли вынимали, на третий – не уследили?!. Что помнила Юля своей слепотой?!. Что помнят люди, когда тоскуют?! Что помнишь ты неизбывно?! Смерть – когда помнишь… И форма эха…
Ты скончался и не начавшись – для ровности, для неущербности… Покореженная форма, что в нее влилось и сохранилось и что вылилось и выливается? Каким бы ты был, если бы не был Карпачом?… Каким бы ты был?.. И когда не был Карпачом, каким ты тогда был?.. Продолжилась твоя мысль: ты умер и воскрес, был ничем, а, воскресши, стал чем-то – стал живым, стал горбатым, стал Карпачом… Когда был живым от живых, завидовал живущим и жившим – у них все хорошо и хорошо было, ибо все у них, как у всех людей, а ставши живым от мертвых, вдруг преисполнился, что живешь… Ты рождался второй раз – через эхо, а эхо родилось через горб…
Что ни думал про горб – становилось горбу известно: когда сумрачное и враждебное – на тебе так же и отражалось, а когда родное и жалеючи – и он тебя жалел взаимно… Ты уклонялся и маялся, не желая этой приязни, и все представлял, как станешь хирургом и избавишься, наконец, от горба, и ответишь приязнью на приязнь, и по приязни женишься… А про то, что думал горб, и вообразить не решался…
Есть пророческий тип… Как органновый орган… И калечит, и мучит, и функция странная: предвещать, что появляется… предвещать, что возникает… предвещать новый тип: человека-улитку… и новую функцию…
Твоя мысль обострилась, как скальпель… Что хотел – то случалось в мыслях: ты в них гибнул… ты в них был землей засыпан, и могила твоя была от ограды третьей, и росла сирень, и были огороды неподалеку… Ты в мыслях жил и менялся: был то дерзким богатырем, то любовником неутомимым, а чаще всего – прибрежной улиткой… Как бессилен ты был не в мыслях – но и мысль твоя тоже пока что была бессильной…
Хирург, излечися сам… Ты будешь разрезать и сшивать, и искать у всех горб, и разгадывать сущность горба, отвергать и утверждать – и ничего не сможешь отвергнуть и утвердить: все дальше и выше – о, выше и дальше!.. – отодвигаться будут пороги жизни и твоих размышлений…
Улетали аисты и возвращались – словно знали в пространстве свою дорогу… А повреждалась гусеница – и мотылек поврежденным рождался… И наблюдать небо, и предсказывать ветер, либо грозу, и обстоятельства невозможные, и находить зелье себе от болезни… В руке неподвижного Шивы – пустая ракушка…
Улитка ни на минуту не может расстаться с ракушкой, разве что – когда умирает… Куда умирают улитки?!.
"Для сведенья… На берегу Н-ского озера кто-то оставил одежду с обувью и белье. Судя по одежде, владелец ее был горбат… Документов не обнаружено… Рядом с одеждой лежали круглый крапчатый камень и ракушка улитки… Тех, кому что-нибудь известно о владельце этих вещей, просим сообщить в отделение милиции…"
Куда деваются улитки из ракушек?..
Смерть – когда помнишь…
Перевод Владимира Козаровецкого
Алесь РЯЗАНОВ
З Н О М Ы
От переводчика
Белорусский поэт Алесь Рязанов (год рождения 1947) – он переведен более чем на 50 языков – прежде всего человек культуры, изначально ориентированный на «культурный поиск», а не на скандальную славу. Широкому читателю и «узкому писателю» это все еще непривычно. Трагедия в том, как замечал Я.Голосовкер, что читатель-масса не знает, что господство скандальной славы заглушает в нас высший инстинкт – инстинкт культуры.
В наше иронично-лукавое время, как и в недавно прошедшее казенно-благостное, поэт отважно напоминает всё о том же – об истине, о творчестве, о хайдеггеровской невозмутимости по отношению к вещам и о причастности к тайне.
«Зномы» – рязановские единицы субъектно-объектного познания (он еще и неутомимый словотворец) – открывают нам человека, который во всем стремится дойти до самой сути. Пафос его размышлений – антидогматизм, создание живой, вдохновляющей картины мира и личности.
* * *
Облака плывут над землей… Не принадлежат ей, не зависят от нее. Но вдруг проливаются на землю дождем и обрушиваются молнией.
Высотный житель – орел – величественно парит в небесах. Он не знает равных себе. Но вдруг срывается вниз, к добыче – в поле зрения все, что совершается на земле.
Такова поэзия, таково искусство, такова философия: должны парить высоко и заниматься «высокими» вещами, но в то же время должны соединяться с землей – дождем, молнией, хищностью орла.
* * *
В своих крайних – произвольных – проявлениях метафора использует прием черной магии: насильно соединяет то, что не желает соединяться, метафора слишком нарочитая, чтобы стать истинной, слишком мастерская, чтобы оказаться искренней. Та поэзия, где самодовлеет метафора, становится зверинцем. В нем пребывают самые разные существа, но нет ни внутреннего простора, ни свободы.
* * *
Стих значителен не звуком, который возникает в процессе произношения, а тем эхом, которое возникает после того, как он отзвучит.
* * *
Когда в огороде какое-нибудь растение гонит в рост ради самого себя, ради самого роста, то говорят про это: дичает.
В творческой среде, возможно, более, чем где-либо, существует угроза подобного одичания, роста в стебель, в ботву, потому что творческий рост – это менее всего рост единичности, отдельности, это рост индивида, тянущего за собой вид.
* * *
В структуру традиции входит и компонент будущего. Традиция – не только диалог того, что есть, и того, что было, но и того, и другого – с тем, что будет.
* * *
Каждый народ имеет хотя бы одно гениальное произведение, и это произведение – речь.
* * *
В конце концов, все можно сравнить со всем, все можно зарифмовать со всем, однако не на этих китах держится поэзия. Она, как и все сущее, держится на чрезвычайном, «воздушном» факторе – на истине.
* * *
Белорусской философии не имеем. Имеем философов, которые жили и живут в Белоруссии, однако сам строй и структура их мышления не вышли из почвы, не оплодотворились ею, а потому и не самобытны. Почва дает уникальные возможности быть не только интерпретатором чьих-то образцов мышления, но и творцом собственных. Но для этого философу, как семечку, надо открыться почве, пройти нередуцированный, полный путь роста.
А пока, как и раньше, белорусской философии больше в белорусском искусстве, в литературе, чем в самой философии. Как и раньше, ее нереализованный потенциал сохраняется в фольклоре, этнографии, истории, языке, в будничном крестьянском быте, в людских судьбах, представлениях, снах, во всей здешней природе.
