Волшебный корабль - Хобб Робин

Что самое гнусное, они были в форпике далеко не одни. Но никто из матросов даже не шелохнулся под одеялом, не говоря уже о том, чтобы прийти юнге на помощь. Брэшен не был любимцем команды. Да и за что такого любить? Ни единого шрама на шкуре, да и говорит все по-книжному, прямо слушать тошно. Они и дали ему прозвище Школьник, что особенно ранило, потому что на самом деле его никто ничему учить не желал. Команда «Спрая» считала, что подобных мальчишек не то что наставлять в морском ремесле – даже и держать на борту опасно. Из-за таких вот корабли и разбиваются!

А потому, спасшись наконец из форпика и от Фарзи, он укрылся на кормовой палубе и там, закутавшись в одеяло, решил тихонько поплакать о своих бедах. Школа, учителя, бесконечные уроки, казавшиеся ему раньше такими невыносимыми… теперь-то он понимал, какая это была благодать. Мягкая постель, горячая пища и уйма времени, когда он мог заниматься чем хотел! Здесь, на «Спрае», если его видели праздным, ему немедленно доставалось линьков[9]. Даже сейчас, попадись он только под ноги старпому, его либо отправили бы обратно под палубу, либо приставили к делу. Он знал, что ему надо поспать, но вместо этого смотрел и смотрел на маслянисто-гладкие волны, тяжело накатывавшиеся из темноты за кормой, и ощущал, как противно бурчит в животе. В желудке уже давно было совсем пусто, но тем не менее Брэшена опять вывернуло наизнанку. Уткнувшись лбом в фальшборт[10], он задыхался, тщетно силясь ухватить хоть струйку ветерка, которая не смердела бы корабельной смолой и не отдавала бы солью опостылевшего океана…

И вот тут, пока он стоял скрючившись и чувствовал себя полностью затравленным, его посетила очень простая мысль, отчего-то никогда прежде ему не являвшаяся: «Выбор есть всегда. Сделай его. Соскользни вниз, в воду. Несколько мучительных мгновений – и все твои несчастья кончатся навсегда. Больше ни перед кем не придется держать ответ, и линек больше никогда не просвистит в воздухе, обрушиваясь на твои ребра. Довольно стыда, разочарования и унижений… И что самое важное, тебе уже не придется запоздало раскаиваться в решении, которое ты сейчас примешь. Не будет даже напрасной молитвы о том, чтобы все стало как прежде. Один миг решимости – вот и все, что требуется от тебя».

Брэшен приподнялся и начал перегибаться через фальшборт, пытаясь найти в себе силы хоть раз принять судьбоносное решение по собственной воле. Он даже воздуха в грудь побольше набрал, полагая, что именно так следует собираться с духом для одного-единственного необратимого шага…

И увидел за бортом ЭТО.

Оно скользило в воде, беззвучное, словно течение времени. Громадное гибкое тело ловко пряталось в кильватерном буруне, и его присутствие трудно было заподозрить. Брэшен нипочем бы и не заметил его, если бы не лунный луч, нечаянно блеснувший на чешуе.

Несчастный юнга так и замер с полной грудью воздуха: легкие свело болезненной судорогой. Он хотел заорать во все горло – так, чтобы примчались вахтенные и подтвердили, что ему не причудилось, – в те времена морских змеев видели до того редко, что иные сухопутные крысы вовсе не желали верить в их существование. Но Брэшен помнил и то, что рассказывали о змеях бывалые моряки. «Увидевший эту тварь, – говорили они, – лицом к лицу повстречал смерть». И мальчик со всей ясностью понял: объяви он о том, что на поверхности показался морской змей, это сочтут дурным предзнаменованием для всего корабля. И был только один способ отвести от него злую судьбу. Он, Брэшен, попросту свалится с рея[11], когда кто-нибудь (конечно случайно!) не сможет удержать рвущийся на ветру парус. Или, опять же случайно, свалится в приоткрытый люк, чтобы сломать себе шею. Или просто однажды бесследно исчезнет посреди длинной и скучной ночной вахты.

Он только что был нешуточно близок к тому, чтобы совершить самоубийство, но в этот миг твердо решил, что совсем не собирается умирать! Ни от собственной руки, ни от чьей-то еще! Нет уж! Он вытерпит это треклятое плавание, он останется жив, он сойдет обратно на берег и вернется в прежнюю жизнь. Он отправится к отцу, он будет умолять и валяться у него в ногах, как никогда прежде. И они примут его обратно в семью. Может быть, уже не в качестве наследника фамильного состояния Треллов, но, право, какое это имело значение! Да пускай Сервин будет наследником, а ему, Брэшену, вполне хватит и доли младшего сына. Он бросит пить, он оставит азартные игры, он навсегда забудет циндин и вообще сделает все, чего бы ни потребовали от него дед и отец.

Брэшен внезапно обнаружил, что цепляется за жизнь той же мертвой хваткой, какой вцепились в фальшборт его намозоленные пятерни.

А бесконечное чешуйчатое тело все так же легко скользило в кильватерном буруне…

Вот тут и случилось самое скверное. То, что доселе продолжалось во снах. Змей понял, что проиграл. Понял, что не дождется добычи. А Брэшен с содроганием осознал, что мысль о самоубийстве, о милосердном забвении в темной воде пришла ему не сама по себе. Ему ее подсказали извне, и сделала это чешуйчатая тварь, сопровождавшая судно.

Такое же содрогание охватило подростка, когда он обнаружил руку Фарзи, накрывшую его пах.

Змей небрежным движением покинул пенистый след судна и предстал перед его глазами весь, во всей своей жуткой красе. Он был длиной в полкорабля и так и переливался яркими красками. Он двигался без всякого видимого усилия, словно струясь вместе с водой. Его голова вовсе не была клиновидно-плоской, как у змей, живущих на суше, нет, у него был крутой лоб и два огромных глаза с каждой стороны, и шея выгибалась, как у породистого коня, и бахрома ядовитых шипов колыхалась под челюстью.

Чудовище легло в воде на бок, показывая беловатую чешую брюха и созерцая Брэшена одним мерцающим глазом. Этот взгляд вконец лишил его мужества – юнга шарахнулся прочь от фальшборта и чуть не на четвереньках удрал назад в форпик. Этот взгляд и до сих пор заставлял его просыпаться посреди ночи, корчась от ужаса. Взгляд громадного круглого глаза, лишенного бровей и ресниц, был подобен человеческому. В темно-синей глубине его таилась вполне человеческая насмешка.

Больше всего на свете Альтии хотелось принять ванну из настоящей пресной воды. Она взбиралась по трапу на палубу, и каждая мышца в ее теле отзывалась болью, а в голове стучало. Слишком уж спертый был воздух в кормовом трюме. Ну наконец-то она выполнила, что требовалось. Теперь можно уйти к себе. И вымыться! Хотя бы обтереться влажным полотенцем. Переодеться. Немножко вздремнуть, если повезет… А потом пойти к Кайлу для окончательного разговора. И так уже она этот момент слишком долго откладывала, и чем дальше, тем хуже становилось на душе. Пора уже собраться с духом и сделать решительный шаг. А там – будь что будет. Она примет и переживет все.

– Госпожа Альтия? – Едва она высунулась на палубу, как увидела перед собой Майлда. Юнга неуверенно улыбался, как бы извиняясь перед ней и одновременно предвкушая: ой, что-то будет! – Тебя капитан спрашивает!

– Хорошо, Майлд, – отозвалась она спокойно.

Куда уж лучше! Стало быть, не удалось ни вымыться, ни тем паче поспать. Прямо лучше не бывает… Альтия на мгновение задержалась лишь для того, чтобы пригладить волосы да поплотнее заткнуть рубашку в штаны. Когда она некоторое время назад надевала то и другое, это была ее самая чистая пара рабочей одежды. А теперь грубая бязь рубахи, промоченная по́том, липла к лопаткам и шее, а штаны были перемазаны смолой и облеплены клочьями пакли – в трюме было тесно и грязно. И на лице наверняка остались разводы. Ну и наплевать. Ну и пусть Кайл обрадуется такому ее виду, вообразив, будто получил преимущество.

Она нагнулась якобы для того, чтобы застегнуть башмак, и украдкой прижала ладонь к дереву палубы. На миг прикрыла глаза – и вобрала ладонью толику силы «Проказницы».