Малый апокриф (сборник) - Андрей Михайлович Столяров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Искать тебе надо, Варахасий, — серьезно сказал Антиох. — Искать другого, кто может. Я уже все — переступил порог, дверь захлопнулась. Оттуда не вернешься.
— Амнеподя моя, — жутко обтянув кожей череп, проскрипел поручик.
Его оскаленное лицо раздваивалось. Я выпил одним духом. В стакане опять была пустота. Тогда я наклонил бутылку. Послышалось ясное бульканье. Стакан наполнялся. Водка перелилась через край и потекла по скатерти.
— Сумневаюсь я, — мрачно сказал дворник. — Рюмизмы это.
— Чего-чего? — спросил Антиох.
— Рюмизмы, — повторил дворник. Увидел меня. — Вот ты мужик ученый, ты писателя Достоевского читал?
— Читал, — ошарашенно сказал я. Никак не ожидал от Варахасия такого вопроса.
— Хороший писатель?
— Хороший.
Антиох вдруг засмеялся, как идиот, мелко затрясся всем телом.
— Убил бы его, — насупившись, сообщил дворник.
— За что?
— За все!
— Это он из-за меня, — еле выговорил Антиох, совсем заходясь. — Из-за меня. И ведь убил бы Федора Михайловича…
— Угум, — хмуро кивнул дворник. — Пи-са-те-ли! Делают, что хотят. Ты, случаем, не писатель?
— Упаси бог.
— Сразу видно порядочного человека, — заявил Буратино. С треском захлопнул книжку. — Ну сплошное вранье! Знаю я этого Пьеро — дурак набитый, и Мальвина — мымра с ушами, у нее ребенок от Дуремара. Чтобы я с ней? — да никогда!
— Мадам Куробык, вот женщина, — осоловело и веско сказал поручик Пирогов. — Из французов она. Духами разит, как от нашего полковника — наповал…
Внезапно зазвонил будильник — металлическим смехом, прямо в мозгу.
Я прихлопнул его и здорово укололся.
— Тс-с-с, дядя, нос мне своротишь, — сказали из-под стола.
Я таращился до боли в орбитах.
Стемнело еще больше, как перед сильной грозой. Прозрачные тени сгустились. Было очень душно. Спеклось горло. Я, наверное, перебрал. Комната странно перекосилась, пол накренился, будто качели — на концах стояли две черные фигуры.
По силуэту в высоко поднятом, фосфоресцирующем, мутном окне я узнал Антиоха. Он, вытянув прямой пистолет, целился куда-то вниз.
Оттуда, из угла темноты, потребовали:
— Опровержение! Во всех газетах!
Дворник гигантским четвероногим пауком карабкался по наклонному паркету.
— Сичас, ребята, все будет, как в театре…
— Что это они?
— А наплевать, — махнул Буратино. — Не переживай, дядя, давай лучше выпьем.
Мы чокнулись под столом. Я закусил воздух последней сосиской. Отличная попалась сосиска — чистый крахмал.
Голова сразу же поплыла.
— Кантемирыч, — устало сказал я, — шли бы домой — все сразу.
— Ни фига, — решительно возразил дворник. Выпрямился, балансируя. — Я как секундар… как серкундат… Пущай палят!.. Готовься, ребята, закрывай левый глаз! Ну да куда ты целишься, дура военная? Обалдел, что ли? Ты же в меня целишься, дура, а надо вон в него…
Потянулся, поправил дуло.
— Чурбачок, ты спрятался?
— Ага, — сказал Буратино. Отогнул скатерть. — Ложись под стол, дядя, укокошат, озверел народ…
Я вяло отмахнулся.
— Уже заканчиваем, — весело сказал мне Антиох. — А потом ведь забавно…
— Тимофей! Фужер шампанского, скотина! — закричал поручик снизу.
Я едва различал его в темноте.
Дворник поднял руку.
— Айн… цвай…
Грохнули выстрелы. Стены на мгновение озарились мертвенной вспышкой. Я успел заметить, как поручик выронил пистолет, а затем комнату застлало шипящей серой.
Что-то рухнуло.
— Все, дядя, пора завязывать, — трезвым голосом сказал Буратино.
7
Меня разбудила Ольга.
— Ты стонешь…
Я сел, задыхаясь и сглатывая. Слепо шарил вокруг. Простыни были влажные.
Пахло дымом.
— Птицы? — спросила она.
— Что — птицы?
— Сотни птиц поднялись из сумеречных елей и потянулись в закат…
— Нет, — сказал я.
— Значит, еще рано.
— Для чего рано?
— Вообще рано.
— Приснилось, — сказал я, растирая лицо. — Можешь себе представить: звонят в дверь, я, конечно, иду…
— Мне подробности не интересны, — сказала Ольга. — Я все это уже знаю, я все это слышала и еще раз не хочу.
Отвернулась.
Комната была зелена от звезд. Пчелиным роем собрались они у открытого окна. Светился тополиный воздух, и тонкий ореол окутывал предметы.
Я опустил ноги на горячий паркет.
— Опять, — сказала Ольга в сторону. — То же самое. Я думала, ты не видишь снов…
— Спи, — ответил я и пошел на кухню.
У меня крохотная квартира на последнем этаже. Кухня — четыре метра, она же и прихожая: краска на стенах облезла, пол стерся, плинтуса, угрожая проткнуть, загнулись остриями вверх. Копия мышеловки. Пятый год обещают улучшение, поэтому я ничего не трогаю. Плита, неуклюжий стол, узкий проход в ванную. Особо не развернешься. Я пристроился на табуретке. Часы показывали половину чего-то. Склеивались глаза, и зевота раздирала челюсти. Все тело было словно из мокрой ваты — сейчас растечется. Звякнул никелированным боком отодвинутый чайник. Агонизируя, захрипела вода в тесных трубах. Сна не было — сидя и лошадь не заснет. Я впал в какое-то тягостное отупение: всплывали и, как в кривом зеркале, искажались длинные рожи — дворник и Буратино, ухмыляющийся Антиох. Поручик поднимал пистолет, белое облако беззвучно вспухало над черным зрачком его. Я рефлекторно вздрагивал.
Время едва сочилось.
Около семи пришла Ольга, завернутая в простыню, и села напротив.
— Ну как? — с сонным любопытством спросил я.
Она не ответила.
— Или не понравилось? — спросил я.
Ночью она молчала и позволяла все, что угодно.
— Дай сигарету, — сказала Ольга.
— Не курю.
— Жаль.
Она поправила простыню на голом плече.
— Ты тут — не думай. Это ничего не значит, и я с тобой не останусь.
— Вот и хорошо, — сказал я, вежливо улыбаясь. — Меньше хлопот.
Она кивнула.
— Хочешь чаю?
— Без сахара.
Я зажег конфорку и полез под душ. Включил посильнее. Вода шла очень теплая — неживая. Затекала в уши. Я отряхивался. Хотелось разбить голову. Ей бы жить в промерзших горах, в замке, исхлестанном стужей и ветрами, пить из каменного бокала снежную кашу, отламывать звонкие сосульки, смеяться — эхо дробит скалы, выползает из расщелин пурга, и ледники, окутавшись колючей крупой, взрываясь и переворачивая глыбы, грозно движутся в долины.
Я стоял, пока дурацкая улыбка не исчезла с лица.
Потом долго вытирался.
Когда я вышел, чайник уже дребезжал крышкой, а Ольга сидела в той же позе
