Малый апокриф (сборник) - Андрей Михайлович Столяров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глина кончилась. Потянулись безнадежные улицы. Здесь был потоп, темное нутро ливня. Крутились водовороты. Сотрясая дома, ревел мятыми трубами водяной орган. Гремело и рушилось. Трамвай, будто корабль, вспучивал перед собой длинные волны. Тополиный пух растворился, с деревьев смыло листья, как старый пепел. Небо, грузное и лохматое, пропитанное горячей водой, навалилось на крыши, струило пасмурную унылость.
В такие дни легко умирать. В бессмысленном грохоте дождя легко переходить из одного призрачного мира в другой.
Показалась площадь, превращенная в озеро. Трамвай, пошатываясь, дополз до нее и замер. Ольга вышла. Мне было еще три остановки. Я тоже вышел. По всей поверхности плыли и лопались пузыри. На тумбе отмокли афиши. Ольга остановилась, поджидая. И я остановился. Трамвай с громким скрежетом потащился дальше. Тогда она повернулась.
— Ты почему здесь?
— Нипочему.
Она поглядела на часы. Дождь обтекал ее. Она не замечала, что — дождь. Прикинула в уме и сказала:
— Все кончилось. Ты, пожалуйста, больше не приходи ко мне.
— Ладно, — сказал я.
Мы стояли посередине площади, и небо отражалось в ней. Мы стояли посередине рыхлого неба.
Ольга кивнула и пошла через площадь. Я пошел в другую сторону. Мне было все равно, куда идти. Мок брошенный автобус. Бронзовый старик сидел в сквере на постаменте. Я поднялся на ажурный мостик. Доски были белые. Облезлые львы держали тросы в зубах. Я щурился, выжимая воду из-под век. Канал внизу распух, как муравейник. Навсегда тонули листья. Я снял пиджак. Он был тяжелый и бесформенный. Горячие струи побежали за шиворот. Я сжимал чугунные перила. Я не знал, что мне делать. Жесткие капли торопливо ощупывали меня.
9
Дождь лил весь день и всю ночь, а потом опять весь день и опять всю ночь.
Будто все дожди мира собрались над несчастным городом.
Дул резкий, сырой, порывистый ветер с залива. Вздрагивали антенны и провода. Свеже пахло море. Бешеная река, обратившись вспять, поднялась до гранитной набережной и вошла в улицы. Мутные волны гуляли по мостовым. Переполнились люки. Плескалось на площадях. Как мачта погибшего флота, торчала исполинская колонна с ангелом на вершине.
Ангел хмуро благословлял город.
В газетах печатались сводки Комиссии по борьбе с наводнениями. Раз от разу все благоприятнее. Их расклеивали с утра, а уже к обеду, смытые дождем, они бессильно плыли, раскинув бумажные крылья.
Ночи были пронизаны упорным шумом волн. Часто и тревожно палили пушки с фортов крепости. День занимался нехотя — истерзанный и бледный, в пронзительном сером свете летящей с неба воды.
У меня в комнате протек потолок. Сырое пятно покрыло весь угол, в центре его набухали и отрывались могучие капли. Я писал безответные заявки в контору и регулярно менял таз, наполнявшийся до краев. Конечно, сидел в отгулах. В институте уже поговаривали, что я не хочу работать. Поэтому я забрал домой кучу материалов и просиживал до утра, готовя публикации. На четвертый день пятно доползло до середины комнаты, пришлось переставлять мебель.
Когда я разбирал книги, то с полки неожиданно слетели три белые страницы.
Я поднял их.
Это были те самые страницы, которые лежали на столе перед Антиохом. Последнее, что он читал. Я взял их тогда — неизвестно зачем. Видимо, на память.
Все, что осталось — три страницы.
Я примостился на краю, желтый круг лампы выхватил:
«ВОРОН».
Под заголовком стоял эпиграф: «Кто кричит ночью? — Ворон!».
Дальше шел текст. Я пробежал глазами — из чистого любопытства.
Странный заунывный гул раздавался вокруг. Лампа вдруг начала тускнеть, наверное, упало напряжение. Я машинально протянул руку, но выключателя не оказалось. Как жучки, зашевелились буквы в строке. Стало трудно дышать. Багровый волосок под абажуром мигнул и рассыпался искрами.
Я поднял голову. Темное, глубокое небо, обглоданное зубцами елей, раскинулось надо мною. Мрачные стволы стонали от ветра. Черное полотнище птиц выдралось из леса и с деревянным плачем потянулось в тощий бледно-зеленый закат.
Он тут же померк.
Я стоял на сырой тропинке. Она уходила вглубь, в чащу, где меж голого сушняка плавала мерцающая паутина. Меня словно кто-то звал туда. Заскрипела железная земля под ногами. Лес сомкнулся. Перистые лапы папоротников перевешивались на тропу и хрустко обтекали колени. Тлели россыпи гнилушек. Темнота была какая-то прозрачная, все виделось до мельчайших деталей: крупная чешуя на стволах, белесые узловатые корни, каждая иголка липкой хвои — лес будто просвечивали рентгеном.
Раздавался сухой треск, и шел он сразу со всех сторон — нарастая. Невидимый смерч ломал деревья, приближаясь ко мне. Оборвались синие бороды лишайников, — на тропу, грозно хрюкая и в травяную кашу перемалывая папоротники, выперлось чудище, похожее на громадную свинью. Оно было в бурой щетине, над пятачком, размером с нормальную сковородку, блестели злобные глазки, а между ними, как копье, торчал прямой и мощный рог. К основанию рога были привязаны две веревки, чтобы управлять, и концы их держала сидящая на спине девушка в разодранном платье.
— Храни вас господь, добрый господин, — заплаканным голосом сказала она. — Не бойтесь моего единорога, он нападает только на злых людей.
Единорог дернул волосатым боком, нехорошо оглядел меня и, уперев костяной рог в землю, захрупал сочными листьями. Девушка наклонила всклокоченные букли, забитые соломой, веточками и каменной пудрой.
— Я Мария из Эльбаха, добрый господин. Мне очень нужно попасть в далекую северную Сарматию. А я не знаю, где такая — далекая северная Сарматия… И никто не знает…
Она всхлипнула и кулаком размазала слезы по грязной щеке.
— Ради великомученика Ферапонта, искоренителя язычников!..
Рог напряженно повернулся острием в мою сторону.
— Вон туда Сарматия, — протянув руку, сказал я голосом звучным и ясным, какого у меня никогда не было. — Прямо по этой прогалине, километров шестьсот, а потом налево. Там будет написано.
Мария так и просияла розовыми деснами.
— Благодарю вас, добрый господин! Храни вас господь! — босой ногой пнула единорога под вздох. — Шевелись, боров ленивый!..
Единорог, оставляя борозды, развернулся, как танк, и затрусил прочь, пофыркивая, подкидывая кольцом поросячий хвостик.
Я пошел дальше, оглядываясь. Треск утихал. Мне было не по себе. А если увидит, что обманул, и вернется? Правда, шестьсот километров — это приличное расстояние.
По бокам надрывно стонали траурные ели. На папоротнике, как клюква, горели круглые малиновые огни. Из-за деревьев вылетела сонная стрекоза и скользнула мне по лицу
