…Ваш маньяк, Томас Квик - Ханнес Ростам

Я разыскал всех до единого и услышал от каждого один и тот же рассказ — что никакого отношения к пожарам они не имели и что вся эта история с пироманией испортила им жизнь. Их посадили в следственный изолятор, подвергали суровым допросам. Следователь, ведущий допрос, отказал им в возможности пригласить адвоката и позвонить родителям. Но если они признаются, их отпустят. Они признались.

Подростки признались, чтобы вырваться из невыносимой ситуации. Однако их признание стало основой для решения социальной службы — они оказались в детских домах. Во взрослом возрасте они скрывали эту часть своего прошлого от своих детей и супругов. Мое появление и попытки снова разбередить старые раны привели их в отчаяние. Большинство из них категорически отказалось участвовать в съемках репортажа.

Губб Ян Стигссон освещал охоту за пироманом из Фалуна в 1975–1976 годах и написал по этому поводу бесчисленное множество статей. Когда я входил в его кабинет в «Дала-Демократен» ясным январским днем 2008 года, в голове у меня не было и мысли о Томасе Квике.

Губб Ян Стигссон сидел за своим заваленным бумагами столом, забросив на него ноги в деревянных башмаках и заложив руки за голову. Он не поднялся, чтобы поприветствовать меня, а лишь сухо кивнул на стул для посетителей по другую сторону стола. На стуле громоздились пожелтевшие кипы газет, пролежавшие там, казалось, не один год.

Я оглядел необрамленный пожелтевший диплом, висевший на одинокой скрепке над черной шевелюрой Стигссона.

«Большая премия Клуба публицистов 1995 года.

Награждается Губб Ян Стигссон за интенсивную и терпеливую работу в качестве репортера криминальной хроники в течение 20 лет».

Когда мы закончили с моим делом, касавшимся пиромана из Фалуна, Стигссон устремил на меня пристальный взгляд карих глаз.

— Мы должны вместе разоблачить врунов, которые распространяют всякую чушь о Томасе Квике, — предложил он на своем певучем диалекте. — Те, кто утверждают, что Квик лжет, просто не в курсе дела.

Его слова меня не удивили. Стигссон был самым начитанным энциклопедистом журналистского сообщества и по-прежнему придерживался своей линии в распре по поводу Квика спустя десять лет после ее начала.

К тому же я не впервые выслушивал аргументы Стигссона — он не один год пытался убедить меня проанализировать дело Квика, который, по его мнению, был виновен во всех тех восьми убийствах, за которые его осудили. На это я возражал, что невелик журналистский подвиг — подтвердить, что приговор суда справедлив. То, что несколько критиков настаивали на невиновности Квика, ничего, по сути, не меняло.

По случайному стечению обстоятельств всего неделей ранее я обсуждал это дело с главным антагонистом Стигссона, Лейфом Г. В. Перссоном.

— Томас Квик — всего лишь склонный к патетике педофил, — сказал мне Перссон. — Осудив этого беднягу, полицейские, прокуроры и психотерапевты оставили на свободе истинных убийц. Очень грустная ситуация. Строго говоря, величайший правовой скандал в истории нашей страны. Помни о том, что нет никаких доказательств виновности Томаса Квика, помимо его признаний.

— Но ты ведь не можешь отрицать, что Квик рассказал множество подробностей о погибших, месте убийства и травмах, нанесенных жертвам? — возразил я. — Как ему это удалось?

Перссон почесал бороду и проворчал со своей неподражаемой интонацией:

— Все это полнейшая чушь, нелепые криминологические байки, распространяемые придворными репортерами Квика, следователями и прокурорами. В первых допросах по каждому делу Квик ничего толком не знает.

«Придворные репортеры Квика» — это у Перссона было такое прозвище для Губба Яна Стигссона, поскольку прочие «придворные репортеры» перестали писать о Квике еще много лет назад. Ничто так не выводит из себя Стигссона, как манера профессора криминологии потешаться над предыдущими преступлениями Квика. Взять хотя бы строки из одной газетной хроники, написанной Перссоном:

«Квик был известен полиции задолго до того, как стал серийным убийцей. В молодости он не раз попадал в кутузку за разнообразные и совершенно нелепые мелкие преступления, непревзойденные в своей глупости».

Каждый такой пример Стигссон досконально запоминал. Перссон действовал на него как красная тряпка на быка.

— Лейф Г. В. Перссон называет многократные попытки сексуального насилия и покушения на убийства в отношении детей нелепыми мелкими преступлениями! — От возмущения голос Стигссона звучит более надрывно, чем обычно, и в конце концов он срывается на фальцет, произнося свои речи, которые мог продолжить с любого места: — Томасу Квику еще в молодые годы был поставлен диагноз «педофилия и садизм» — pedophilia cum sadismus. Он был признан «не просто опасным, а при некоторых обстоятельствах — исключительно опасным для жизни и здоровья других людей». И это написано еще в тысяча девятьсот семидесятом году! А в семьдесят четвертом он напал с ножом на мужчину в Упсале и так его порезал, что тот чудом остался жив. И такие поступки Г.В. называет «нелепыми мелкими преступлениями»! Ты понимаешь, с какими нечестными людьми приходится иметь дело?

Губб Ян Стигссон часто и охотно цитирует заключения судмедэкспертов и решения суда.

Вооруженный точными формулировками, он всегда может обрушиться на своих оппонентов, указывая на фактические ошибки в их высказываниях и статьях.

Вкупе с Лейфом Г. В. Перссоном самым ненавистным для Стигссона человеком был писатель и журналист Ян Гийу. Стигссон потряс у меня перед носом парой листов бумаги со статьей, которую он посылал в дебатную полосу национальных газет и получил назад с отказом.

— В книге Гийу «Защитник ведьм» в главе о Томасе Квике я насчитал сорок три фактические ошибки! Вот уже несколько лет я пытаюсь вызвать его на публичные прения. Однако он не решается со мной тягаться! А газеты не принимают моих статей на эту тему, — продолжал он.

Не без некоторого облегчения я попрощался со Стигссоном и вышел на негостеприимную улицу зимнего города, чтобы продолжить работу над репортажем о пиромане из Фалуна, который все больше превращался в репортаж о таком феномене, как ложные признания.

Зачем человеку признаваться на полицейских допросах в тяжких преступлениях, которых он не совершал? Это представляется почти невероятным, и большинство людей убеждены, что сами-то они никогда бы так не поступили. Девять подростков из Фалуна сознались в многочисленных поджогах, а позднее утверждали, будто невиновны, во что поначалу мне было трудно поверить.

Однако начав читать научные исследования по ложным признаниям, я понял, насколько это распространенное явление. И оно возникло не вчера. Когда в 1932 году было совершено похищение полуторагодовалого сына Чарльза Линдберга, мегазвезды, легендарного летчика, в одиночку пересекшего Атлантику, около двухсот человек выступили с признаниями своей вины. Примерно столько же за все эти годы сознались в убийстве премьер-министра Улофа Пальме.[14]

Американская организация «Innocence Project», которая с момента своего основания в 1992 году смогла при помощи современных технологий ДНК оправдать двести восемьдесят два невинно осужденных человека, констатировала, что двадцать пять процентов из них полностью или частично признали свою вину на допросах. Тот факт, что они позднее взяли назад свои признания, не помог им в суде.

Среди людей, делающих ложные признания, широко представлены дети, подростки, люди с низким интеллектом, психически больные и наркоманы. Когда им задним числом задавали вопрос, почему они признались, наиболее распространенный ответ звучал так: «Мне хотелось поскорее вернуться домой».

Изучение феномена привело меня к выводу, что многие крупные правовые скандалы нашего времени строятся на ложных признаниях. Например, драконовские, но ошибочные приговоры по делу «бирмингемской шестерки»[15] и «гилфордской четверки»[16] в Великобритании. Швеция выступала в этой связи как одно из немногих правовых государств, где проблема ложных признаний до сих пор была почти неизвестна.

Я отправился в Нью-Йорк, чтобы взять интервью у профессора Саула Кассина, одного из самых выдающихся исследователей этой темы в мире.

Саул Кассин нисколько не удивился, узнав, что подростки из Фалуна сознались в поджогах. Самым удивительным ему в этой истории показалось то, что тринадцатилетняя девочка, посаженная в одиночную камеру и подвергавшаяся суровым полицейским допросам, продолжала отрицать свое участие в преступлении в течение трех суток.

— Очень редкий случай, чтобы ребенок тринадцати лет продержался три дня, — сказал Саул Кассин. — Большинство признаются через несколько часов или в первые сутки.