Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

воздержался. Это был счетовод Грачик Аветисян, верный страж финансового порядка в Гарихаче.

— Я посмотрю, что решит общее собрание, — сказал он, отводя взгляд от Арташеса и сам не знай, что председатель сейчас даже рад, что счетовод воздержался от голосования: значит, осторожен с деньгами.

Арташес согласно кивнул ему и объявил, что на будущей неделе созовет общее собрание, а до этого каждый член правления, только что проголосовавший, должен разъяснить колхозникам, что к чему.

Составили протокол заседания и разошлись.

На улице было довольно светло. Полная луна, похожая на хорошо начищенный серебряный рубль, висела над долиной, осветив голубовато-молочным сиянием склоны гор и видимый отсюда край леса; на дне долины отчетливо виднелась извилистая серебряная лента реки. Арташес шел и думал о том, что по меньшей мере трое из шести членов правления могли бы сейчас идти вместе с ним, им как раз было по пути, но они почему-то предпочли сделать большой крюк… Выйдя из канцелярии, все шестеро вполголоса, торопливо попрощались между собой и разошлись в разные стороны, как если бы сообща, но помимо своей воли совершили нечто некрасивое и теперь стыдились или боялись смотреть в глаза друг другу… Не странно ли? Аваг Саруханян по крайней мере прямо сказал то, что думает: дело незаконное, я против. А остальные почему молчали? О господи, да намного ли изменилась природа человека за последние десять тысяч лет? Менялись общественные формации, стирались с лица земли целые страны, на их месте появлялись другие, одна техническая и культурная революция сменялась другой, а он, сердечный, остался таким же, каким явился на свет божий, как комар в куске янтаря, разве что ума немного прибавилось, изворотливей он стал в житейской буре, не каждый порыв ветра собьет его с ног…

— Арташес, постой… — послышался голос за спиной. Это был Аваг Саруханян.

Арташес замедлил шаги.

Некоторое время они шли молча, затем Аваг, как бы между прочим, спросил:

— Ты сейчас о чем думаешь, Арташес?

— Так, ни о чем…

Аваг не засмеялся.

— А ведь ты врешь, Арташес. Врешь, ведь верно, Арташес?

— Может, и вру, — пожал тот плечами.

Они снова помолчали. Где-то в придорожных кустах переливчато стрекотали цикады, и стрекот словно шел за ними след в след, не становясь ни тише, ни громче по мере их удаления.

— Спросить хочу, Арташес, можно?

— О чем?

— Только ты уж, значит, ответь руку на сердце положа, Арташес, ладно? Ты не жалеешь, что ушел из богатого степного колхоза?

Арташес не сразу ответил.

— А зачем тебе это знать?

— Да так, интересно, Арташес… — уклончиво отозвался Аваг.

— Жалею, — сказал Арташес, не скрывая ожесточения в голосе.

Аваг вздохнул, помолчал, потом сказал:

— Если бы сказал, что не жалеешь, я бы все равно тебе не поверил, Арташес. — Аваг опять вздохнул. — Уж очень ты прямодушен, Арташес, очень.

— Поэтому ты вздыхаешь?

— Да, — признался тот, — члены правления сразу разошлись в разные стороны, Арташес, ты это заметил, конечно. Заметил. Вот об этом ты сейчас и думаешь. Верно?

— Может быть… Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим, Аваг.

— Можно и о другом, — согласился Аваг, ничуть не обидевшись. — У тебя сейчас спокойно на душе, Арташес?

— Это все о том же. Давай послушаем тишину. Вечер-то какой славный. — И уже, по своему обыкновению, без видимой логической связи неожиданно спросил: — А у тебя?

— Что у меня, Арташес? — не понял Аваг.

— Послушай, ты не смог бы пореже называть меня по имени, а то сдается, ты что-то клянчить собираешься. У тебя-то на душе, говорю, спокойно?

— Совсем спокойно, Арташес, — ответил Аваг, пропустив мимо ушей просьбу председателя пореже называть его по имени.

— Ты угадал: у меня — нет.

— А что это значит, Арташес? — насторожился Аваг.

— То, что со своей душой я еще могу договориться, а ты со своей — нет.

— Это почему же нет?

— Потому что я не знаю ни одной человеческой души, которая была бы совершенно спокойна, разве что у покойника. До свидания.

Арташес свернул за угол чьей-то изгороди и направился домой. После разговора с Авагом на сердце у него было муторно, как в роднике, в который бросили камень.

Однажды я спросил у Авага Саруханяна, за что его сняли с председателей, уверенный, что услышу банальный ответ, который получал на такой же вопрос от других бывших председателей: «Наветы врагов, мать их… завистники» и т. д. Аваг ответил иначе: «За то, что колхозу душу отдавал!» И, черт возьми, кажется, он был прав! Я справлялся у гарихачцев, и все в один голос уверяли меня:

— Отдавал, отдавал, как не отдавать! И душу отдавал, и сна не ведал, и отдыха не знал, с утра до вечера с коня не слезал.

— За что же его сняли с председателей?

— С председателей?

— Ну да, с председателей.

— Сняли?

— Ну да, сняли! С председателей сняли! За что?

— Вот за то самое и сняли.

— За что?

— Ну за колхоз, за что же еще?

— Развалил, что ли?

— Зачем развалил?

— Не знаю зачем, я спрашиваю, развалил он колхоз или не развалил?

Господи, ну слыханное ли дело, чтобы чужаку с первого заходи удалось запросто, по душам разговориться с гарихачцами! Уж если не захотят сказать то, о чем