Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

твои, не чужие, только возьми меня с собой!» — «А как с женой быть? Всего четыре месяца и прожили после свадьбы». — «Буду второй твоей женой, Арто, буду вам обоим прислуживать, только возьми, не оставляй меня здесь, ведь жизни мне не будет без тебя, Арто».

Она умоляла не оставлять ее, потому что ты был единственный близкий ей человек на всем белом свете. Вся ее родня погибла, а с ними вместе половина хуторян — немцы расстреляли. Сама она выжила чудом. И ты уходил от нее. И по сей день не знаешь, что с нею стало — жива ли, нет ли…

Любопытно, чем бы мы оправдывали свои грехи, не будь этого слова — молодость?.. Может, потому и легко было прощать Аруйс, когда она стояла перед тобой и не спрашивала о том, как ты там без нее… Она не спрашивала, и ты не говорил. И тоже ни о чем не спрашивал… Нет, пожалуй, молодость тут ни при чем, было нечто поважнее. Что именно? Сейчас мне нелегко собрать все в одно, но, скажем, не все так просто, как кажется со стороны, — и извещение о том, что «пал смертью храбрых», не просто, и тоска одиночества, способная сбить с толку даже самого сильного, и двести граммов ячменя на трудодень, и восемь душ, ждущих хлеба, и краснощекий кладовщик, готовый бросить к твоим ногам мешки с отборным зерном — только пожелай! И беззубая старуха из далекого села, едва не загубившая тебя и на всю жизнь лишившая того, без чего немыслима женщина — счастья когда-нибудь стать матерью. Все это не так просто, хотя и банальная в те годы история. Труднее сейчас, когда смотришь на ее голову, склоненную над тетрадками чужих, совершенно чужих ей детей и не ощущаешь ничего, кроме ожесточающей жалости и еще — нежности, которая мгновенно переходит в холодное равнодушие, едва она поднимает голову и смотрит на тебя: она знает, что нежность эта от жалости и ни от чего больше. А хочет ли она большего — ни она, ни он этого не знают. Двое под одной крышей, как обломки двух разных скал, острые выступы которых мешают им теснее прилегать друг к другу.

— Ну ладно, мне пора, — говорит Арташес, вставая.

Она медленно поднимает голову и смотрит на него.

— Куда ты сейчас?

Ей совершенно безразлично, куда он пойдет, но обмен вот такими ничего не значащими фразами — своего рода лунный свет: пусть не греет, но хоть смягчает темноту, и в ней не страшно бывает ходить.

— Пойду искать Авага Саруханяна, — улыбается Арташес. — Может, в споре с ним наткнусь на истину.

Она тоже сдержанно улыбается.

— Похоже, ты его для этого и держишь.

— А для чего же еще? — кивает Арташес. — Ну я пойду.

4

Всем был хорош Гарихач: и землей благодатной, и урожаями щедрыми, и климатом мягким, и лесами, и долинами, и горами, а после того, как лет десять назад высушили рассадник малярии Сакюн-гел, и вовсе стало хорошо, впору хоть санаторий выстроить и людей климатом лечить. Одно только плохо: нет в Гарихаче родника, люди изнывают от нехватки воды. Разве не странно это: кругом реки, речушки, родники, а село страдает от безводицы. То есть родник-то в Гарихаче есть, у него и название даже есть — Нерсесов родник, но туда далеко ходить, почти полтора километра, а провести оттуда воду в село и подавно нельзя: родник находится у подножья горы, на склоне которой раскинулся Гарихач, воду пришлось бы перекачивать насосами. Гарихачцы, особенно женщины, давно уже примирились с этим: дескать, нет так нет, и ничего с этим не поделаешь, наши бабушки умели же как-то обходиться без родника, и ничего, не умерли… И тоже брали воду в безымянном ручейке, протекавшем у окраины села, как делали их бабушки… Но вся беда в том, что во времена бабушек не было колхоза и не было колхозных коровников, колхозных свинарников и много чего колхозного, где без воды никак не обойтись… А вода в ручейке не всегда годилась даже для мытья. В его верховьях раскинулось пастбище соседнего Карашенского колхоза, и частенько гарихачские женщины, придя к ручейку за водой, возвращались ни с чем: вместо воды текла мутная жижа, — знать, опять где-то наверху карашенские буйволы нежатся в прохладной водице…

Годами подряд гарихачцы ругмя ругались с карашенцами, порой до драки доходило. Приезжали из района, строго наказывали карашенцам: не сметь пасти коров, особенно буйволов, поблизости от ручья. Карашенцы клятвенно заверяли: не будут, но проходил день, другой — и все начиналось сначала.

И вот однажды произошел случай, подхлестнувший гарихачцев принять какие-то меры. Один из молодых карашенских пастухов, по имени Размик, надумал жениться на гарихачской девушке, дочке Русагета Хачатура — Ноиндзар. Та, по несчастью, возьми да и откажи парню. На следующий день с самого утра вместо воды в речке шла мутная жижа. На второй день — то же, на третий — опять жижа! Две недели подряд гарихачцы криком кричали: вода в речке никак не очищалась, женщинам приходилось с двухведерными медными кувшинами на плечах таскаться за полтора километра к Нерсесову роднику. Уж как только гарихачцы не изловчались поймать окаянного возмутителя (никто не знал, что это дело рук того же Размика), с охотничьими ружьями ходили в карашенские пастбища, отсиживались за камнями, поджидая его… Но даже следа карашенских коров нигде не было! А в селе вместо воды по-прежнему текла мутная жижа… Лишь спустя две недели один из гарихачцев по каким-то своим делам пошел вверх по течению реки и в лесу наткнулся на трех буйволов, которые разлеглись рядышком посреди ручья и прехладнокровно жевали свою жвачку. «Какой же это дурак пасет буйволов в лесу?» — подумал гарихачец. Ему и в голову не приходило, что этот дурак на самом деле не такой уж дурак: загони он буйволов в речку на открытом пастбище, гарихачцы вмиг бы его накрыли, а так — что же, стадо пасется далеко от ручья, где ему и положено