Иди до конца - Сергей Снегов

— Я, конечно, такого заявления не напишу, — ответил Черданцев, пожимая плечами. — Если бы я не верил, что способен справиться со своей темой, я бы попросту ушел из института на производство, куда меня уже давно тянут. Во всяком случае, я бы не боролся за включение ее в план.

— А вот это уже дело ваше — уходить или оставаться.

— Кирилл Петрович, — снова заговорил Черданцев после некоторого молчания. — Я понимаю, что должен подчиниться. Но растолкуйте мне, бога ради, почему обязать Терентьева приказом можно, а просто так, по-человечески — нельзя?

— А потому! — строго ответил Жигалов. — Что вы понимаете под этим словом — «по-человечески»? Разнузданную приятельщину?.. Смешки, зубоскальство, чуть ли не ухаживание за лаборантками во время работы?.. Нужно всему этому положить конец, — науке на пользу пойдет.

Черданцев пристально вглядывался в Жигалова.

— Это что же — сам Терентьев пожаловался, что я вольно держу себя?

— На такие вопросы я не отвечаю. Вы, конечно, могли бы и сами догадаться, что жалуются лишь те, кого задевает…

12

Черданцев прошел к себе. В его лаборатории, самой маленькой комнатке большого института, все было на ходу — в деревянном чане, стоявшем на полу, крыльчатки выкручивали раствор, в банках на полках отстаивались осадки, дозаторы подавали каплями кислоту и щелочь в стеклянные цилиндры со смесями, выстроившиеся двумя рядами на лабораторном столе. Сам Черданцев уходил на часы из своей комнаты, но химические процессы в ней не прерывались — их вели автоматы. Далее на ночь он оставлял включенными половину своих аппаратов. Комнату наполняло ворчание крыльчаток, плеск размешиваемых жидкостей, щелканье реле, гудение моторчиков. Обычно Черданцеву нравился сложный шум его всегда работающей комнаты, сейчас шум мешал. Черданцев подошел к щитку и выключил все аппараты. Голоса машин и приборов затихали постепенно, становились тонкими и глухими, комната словно жаловалась, что ее покидает жизнь. Потом все оцепенело в молчаливой недвижимости. Черданцев присел к столу, где стояли цилиндры, отодвинув их к стене, и задумался.

Он старался разобраться в том, что случилось. Из слов Жигалова выходило, что Терентьев не захотел возиться с Черданцевым. Почему не захотел, что его обидело? Неужели шуточки с Ларисой? Или, точно, он боится раскрыть свои «секреты»? Но ведь он мог бы для отказа выбрать и иной способ — не бегая с наветами к директору… Жигалов прямо отрубил: «Те, кого задевает». Кого же это может задевать, кроме Терентьева? Не Щетинина же, в самом деле! Что тому до Ларисы?

— Не понимаю, — вслух твердил Черданцев. Потом он сказал себе: «Черт с ними, прядется выкручиваться самому. Хоть бы Евгений Алексеевич скорей приехал!»

Он вытащил из ящика ворох накопленного материала, но не смог сосредоточиться. Он чувствовал усталость, почти бессилие. Перед ним была стена, ни перепрыгнуть через нее, ни прошибить ее. Он возвращался мыслью к разговору с Жигаловым. Если говорить начистоту, неожиданного в этом разговоре только то, что директор сказал о смешках и ухаживаниях за Ларисой. Лариса очень милая девушка, она ему давно нравится, но он слишком уважает Терентьева, чтоб пускаться в ухаживания за ней в его присутствии. Так что Ларису можно оставить в стороне… А все остальное — закономерно, даже неизбежно. Он ждал чего-нибудь в этом роде, ждал со стесненным сердцем с того самого дня, когда понял, что тема ему не по зубам. Вот его единственный просчет — он не подозревал, что все окажется так трудно… Это была его тема, он носился с ней долгие годы, с увлечением разрабатывал в дипломной работе, собирался углублять здесь, на этой фабрике науки. Ни одной минуты он не сомневался, что все пойдет как но маслу, для чего же тогда и возводить эти внушительные здания со всеми их механизмами и аппаратурой, для чего собирают в них самые умные научные головы страны, как не для глубоких разработок трудных проблем? Все загорятся, все примут участие, навалятся чохом — так ему представлялось когда-то, именно потому он с такой убежденностью боролся за эту свою тему. Но здесь у каждого свое задание, свои «естественные места», то, что мучит его, других не волнует… Щетинин не пустил его в свою группу — это был первый провал… Нет, я и тогда не пожелал сдаваться. Раз все работают поодиночке, «у своих станков», как выразился сегодня Жигалов, попробую и я, чем я хуже других! Я не хуже других, я просто не тот, что другие… На кого теперь жаловаться? На папу с мамой, родивших меня таким? На Шутака, который раз в месяц способен уделить мне часок, в то время как мне нужна ежедневная, ежечасная помощь? Научное производство, как о нем пел Жигалов, — где оно? Собрали тех же кустарей в одном, до предела индустриализированном здании, и оставили каждого корпеть поособь — только всего!

— Ладно, ладно! — сказал Черданцев вслух. — Тебе же объяснили — таков закон! Против закона не попрешь.

Он снова включил аппаратуру, а когда в комнате все загудело на разные голоса, взялся за бумаги. Он механически проделывал привычную работу — сводил анализы в таблицу, строил графики. Их теперь было много, этих графиков, целая папка — добросовестно проделанное исследование, то самое, что называется на ученом языке «экспериментальная база».. На подобном солидном фундаменте оставалось лишь возвести стройное здание объясняющей эксперименты теории, и работа была бы закончена. Этого он не мог сделать. Он помнил в подробностях, как все получается, но не сумел бы растолковать, почему получается так, а не иначе. Зазубренных в институте курсов для такого дела не хватало. Тут надо было пускаться в рискованные гипотезы, создавать свои модели реакции. Это была работа для теоретика, фантаста и мечтателя, какого-нибудь там нового Вант-Гоффа или — в масштабе их института — того же Терентьева. Ему, Черданцеву, по плечу простой интеграл, но даже несложное дифференциальное уравнение его пугает — тут уж не до теоретических разработок!

«Может, и вправду признаться в неспособности? — апатично думал Черданцев. — На эксперименты, мол, хватает, а от высокой теории увольте. Обычное явление среди некоторых ученых. Говорят, Резерфорд даже сложную формулу написать правильно не мог, а проложил же новые пути в науке. Ведь не вообще же в неспособности, лишь к математике…

Нет, нехорошо, — продолжал он размышлять. — Признание усугубляет наказание, как говорят у блатных. Обратят внимание на словечко „не способен“, а к чему да почему — не захотят вникать. Не признаться, а находить самому — только так, только так…»

В этот день ему было не до работы. Он ушел, когда прозвонил звонок. На выходе он столкнулся с Ларисой. Он хотел пройти мимо, она окликнула его. Они пошли вместе через скверик, разбитый у института.

— Я слышала, что вам не разрешили участвовать и нашей работе? Правда?

— Правда, Ларочка. Боятся, что проникну в ваши секреты.

— Это Щетинин. Вы поссорились с ним, вот он и старается подложить вам свинью.

— Дело не в Щетинине. С таким противником я бы справился.

— Если вы имеете в виду Бориса Семеныча…

— Успокойтесь, Ларочка, — сказал Черданцев. — Борис Семеныч сам по себе великолепный человек.

— Может, вы перестанете говорить загадками, Аркадий?

— Не притворяйтесь наивной. Вам двадцать лет, и эти годы девушки иногда посматривают в зеркала и соображают, что к чему.

— Не хотите ли вы сказать, что я виновата?

— А кто же?

Лариса презрительно пожала плечами.

— В институте считают, что вы маловоспитанный, но довольно умный. Мне кажется, ваши достоинства преувеличены.

— Это не такая уж глупость, Ларочка. Корень зла в вас, как и всегда, он в женщине.

— И вы можете это доказать? Я говорю о себе, а не о женщинах вообще.

— Разумеется. Для этого мне потребуется часок времени.

Черданцев показал на скамеечку в сквере.

— Если мы присядем и вы проявите некоторое терпение, уложусь и в полчаса.

Она села так, чтоб между ними оставалось свободное пространство. Он спокойно подвинулся ближе.

— Итак, я буду краток, — заговорил Черданцев. — Борис Семеныч думает, что я хожу к нему из-за вас. Он опасается, что я влюблюсь в вас.

— И вы хотите, чтоб я поверила этому вздору? Борис Семеныч не так глуп. Вот еще что выдумали!

Она говорила горячо, с возмущением. Черданцева обидела ее горячность. Лариса держалась так, словно ее оскорбляла и мысль, что у них могут быть иные отношения, кроме холодно-равнодушных. Она сыграла немалую роль во всей этой скверной истории и могла бы вести себя по-иному. Ему захотелось позлить ее. Он откинулся на скамейке и сказал, усмехаясь:

— Видите ли, Ларочка… Борис Семеныч, конечно, не глуп. Но я не поручусь за себя, что уберегусь от глупостей.

— Это что же — объяснение в любви? — враждебно спросила Лариса. — Вы нарушаете общепринятый устав влюбленных — где дрожь в голосе, нежные слова, нежные взгляды? Вам надо чаще практиковаться, Аркадий, чтоб ваши объяснения выглядели правдоподобно.