Современный румынский детектив [Антология] - Штефан Мариан

На мое счастье, в холле отеля на Монбланской набережной меня встречает не кто иной, как инспектор Жюль Шатлен из Интерпола, мой старый знакомый по тем временам, когда я работал в Тимишоаре. Отличный парень, без лишнего веса и с неподражаемым обаянием. Помнится, мы с ним на пару распутывали дело о валютных махинациях и уговаривали бочоночек черного вина «У тетушки Шари». Обе операции нам удались.

Я говорю «на мое счастье», потому что вообще семинар оказался на редкость нудным. Схемы, статистика, кропотливые лабораторные исследования, ультрамикроскопические следы, спектрографические анализы, рентгеновские лучи. Как будто криминалистика сама по себе, а человеческий разум сам по себе. Слава богу, повезло с Жюлем, который смотрит на вещи так же, как я, и с которым можно, засев в задних рядах огромного конференц-зала во Дворце Наций, либо язвить по поводу докладов, либо травить анекдоты, либо глазеть на золото и сепию грандиозных фресок, представляющих, в несколько наивных параболах, прогресс человечества. Ох и намозолили они нам глаза!

Вечера проходят более сносно. Гуляем вдвоем по берегу озера, где витает призрак Руссо, поднимаемся в старый город, бродим по площади Мадлен, по узким улочкам, все еще хранящим дух прежних времен. Заходим на кальвадос в «Пер Убу», украшенный рисунками Джерри, или заглядываем в маленький дансинг на Гран-Рю — посмотреть на бледнолицую молодежь, попивающую оранжад и нехотя выделывающую экстравагантные па. Утром идем пешком во Дворец Наций по улице Монбриан, на задах вокзала, вдоль серых оград автомастерских. Иногда, с риском опоздать на нескончаемые семинарские занятия, сворачиваем в райские кущи Ботанического сада — подышать хоть несколько минут зеленью и цветами.

Столько красот вокруг, и все мне внове — за исключением, естественно, семинара, — а у меня какое-то странное чувство отчужденности, я не могу раствориться. Хочу в Бухарест, хочу у знать, что все-таки произошло с Даном Сократе. Такое ощущение, что меня услали в тот момент, когда я чуть-чуть не ухватил нить.

Даже поистине всесокрушающий успех моего доклада не выводит меня из состояния апатии и одновременно нетерпения. Зато Жюль совершенно счастлив и аплодирует с широкой удыбкой на костистом смуглом лице. Нет, он положительно мне нравится. Пожалуй, я знаю, что надо сделать. Надо рассказать ему все и облегчить душу.

Так я и поступаю — и вижу, что был прав. Жюль мгновенно находит нужные слова:

— Не переживай, старик. У нас у всех в тылу осталось не одно, так другое. Я тебе вот что скажу: либо это дело выеденного яйца не стоит, и нечего тебе из-за него кровь портить, либо оно по твоей мерке, и тогда никто за тебя в эти две недели его не распутает. Так что будь спокоен!

Конечно, в этих доводах есть некоторая доля товарищеской, так сказать, лести. Тем не менее я констатирую, что оставшийся срок переношу уже легче.

В аэропорту Отопень первым делом мне в глаза бросаются афиши. Несколько театральных премьер, одна — с Адрианой в главной роли. Надо будет непременно сходить. Но важнее для меня сейчас другая афиша: «Во вторник, 6 октября, в 19 часов в галерее искусств Симеза состоится открытие ретроспективы живописи и графики Дана Сократе». Смотрю на часы. До открытия ровно двадцать четыре часа.

Еле доживаю до утра и, дрожа от нетерпения, врываюсь в четвертый отдел.

— Как там с досье по Дану Сократе?

— Особенно похвастаться нечем, — вздыхает капитан Алексиу.

Инспектор Шатлен, дружище Жюль, я поставлю тебе памятник! Все же я скрываю свое удовлетворение — из элементарного приличия.

— Позволите взглянуть?

— Конечно, товарищ майор. Вот.

Листаю досье с жадностью. Как я и ожидал, майор Исайя методично допросил всех приморских бродяг. У одних есть алиби, у других то ли есть, то ли нет, но все равно отпечатки пальцев ни у кого не совпадают с теми, что на веслах спасательной лодки, и никто ни в чем не признается. Расспросы друзей и знакомых жертвы тоже не дают ничего нового. О происшествии пятнадцатилетней давности не упоминается, равно как и о звонках, на которые отвечала Атена Пашкану до и после отъезда брата на море, равно как и о таинственной истории со сберкнижкой (про последнюю, правда, им неоткуда знать, поскольку она так и лежит у меня дома, на краешке стола. Испытываю некоторые угрызения совести. Сам того не желая, я поступил нелояльно). Общая гипотеза следствия — убийство с целью ограбления, и они последовательно ее развивают, не отклоняясь ни вправо, ни влево. За единственным исключением: взяли отпечатки пальцев у Мирчи Рошу и Паула Чернеску. Безрезультатно. Слава богу, по крайней мере я избавлен от этой неприятной процедуры.

Поднимаюсь к полковнику Думитреску. Он — само радушие. Начинаю рапортовать, но он меня перебивает:

— Знаю, все знаю. Получил бюллетень вашего семинара. Поздравляю с успехом.

— От души благодарю. Но теперь я бы хотел… Он снова перебивает:

— А это меня не интересует, чего бы ты хотел. Ты должен отгулять десять дней отпуска. Шагом марш!

— Честь имею, товарищ полковник!

Делаю «налево кругом» и берусь за ручку двери.

— Минуту, Бребенел. Ты посмотрел досье на Дана Сократе, мне уже позвонил Алексиу, и, вероятно, заметил, что Исайя и четвертый отдел напирали на убийство с целью ограбления.

— Да, и я, если позволите, скажу, что…

— …что это бред. Знаю. Но они это сделали по моему приказанию. Чтобы эту гипотезу решительно исключить. Как ни крути, дело сделано полезное, и меньше чем за две недели его было не провернуть. Начиная с сегодняшнего дня Исайя и четвертый отдел выбывают из игры.

Я немею. А когда вновь обретаю дар речи, могу вымолвить только:

— Как мне вас отблагодарить?

— За десять дней управиться — только так. Шагом марш!

Глава IV. Пейзаж с карликовыми кустами

В первом зале галереи Симеза висит только одна картина — огромных размеров автопортрет Дана Сократе. Из каталога выставки узнаю, что он вообще единственный. Выполнен углем, энергичными, строгими штрихами, и мне трудно удержаться от сравнения с посмертной маской. Я бы даже назвал его — и, кажется, не я один — автопортретом… покойника. Широкая деревянная рама, покрытая черным лаком, на фоне белой стены вызывает в памяти интерьер крематория, а мраморная ваза с хризантемами, установленная под картиной, дополняет зрительный и обонятельный ряд присущей похоронам атмосферы.

Перехожу в главный зал почти на цыпочках. От семьи Дана Сократе никого нет. Прошу прощения, кроме Адрианы. Она не то чтобы в трауре, но ее костюм относительно темного цвета, впрочем, сейчас осень. Что, однако, не помешало остальным пятнадцати-двадцати присутствующим составить веселую мозаику, Даже наличие по меньшей мере восьми длинноволосых бородачей не придает действу должной торжественности — они толпятся как опереточный синод.

Подхожу к Адриане и доктору Паулу Чернеску, раскланиваюсь. Отмечаю отсутствие Мирчи Ропгу как раз в ту минуту, когда молодое дарование (девятая борода!) появляется в сопровождении Виорики Ибрахим. Она вся — улыбка и Восток. Чмокает в щечку Адриану и адресует ей реплику, как нельзя менее уместную в подобных обстоятельствах:

— Выглядишь сногсшибательно, дорогая. Как будто десять лет сбросила!

Мы, трое мужчин, не знаем, куда девать глаза, но Адриана снисходительно усмехается. Еще не родилась та женщина, которая, достигнув возраста элегантности, возмутилась бы таким комплиментом. К тому же Адриана и в самом деле выглядит прекрасно. Что касается Виорики, то тут я просто немею. Обе дамы производят сенсацию в рядах присутствующих, любителей прекрасного по определению. А я тем временем мысленно совмещаю эту Адриану с той, которую видел Дан Сократе, и, кроме того, ловлю себя на непреодолимом желании узнать, как получилась «ню», выполненная Мирчей Рошу с натуры.

Поскольку фонд присутствующих, похоже, укомплектован, переходим к полагающимся формальностям. Слово берут по очереди трое бородачей. Они говорят о Дане Сократе нечто слишком сложное для моих ушей. Отмечается, что в своем творчестве художник шел по восходящей, ни намека на «период базарной живописи», и, конечно, главный упор делается на самый туманный аспект: как расцвело бы искусство Дана Сократе, если бы трагический случай не пресек его творческого кипения в момент, когда стиль художника устоялся, экспрессия утончилась и т. д. и т. п. В двадцать пять минут торжественная часть сворачивается без аплодисментов, и мы приступаем к осмотру экспозиции.

Рискуя показаться невежливым, с помощью довольно хитрого маневра откалываюсь от «своих». Впрочем, их квартет тоже распадается, поскольку Адриану тут же окружает небольшая толпа — вероятно, репортеров и театралов, — а Мирча Рошу, Виорика и Паул Чернеску застревают у первых же картин. Что касается меня, то, как бы мало чести это мне ни делало, я вынужден признаться, что никогда не мог посвятить осмотру одной картины больше минуты. Когда мы были женаты, Адриана таскала меня иногда по выставкам, я прислушивался к ее восторгам и возмущениям и одно время даже пытался их понять. Сначала я симулировал — не слишком, правда, успешно — подобные же реакции. Позже, когда наши отношения обострились, приступы собственного достоинства заставляли меня реагировать в пику ей, что по сути было ничем не лучше. В конце концов я заявил, что ни черта в живописи не смыслю и не желаю… Что я лучше целый час буду расшифровывать первый попавшийся отпечаток пальца, чем таращиться на цветные пятна, намалеванные каким-то там Цукулеску. Все это было вранье, я ненавидел и сейчас ненавижу возню с отпечатками пальцев, мне страшно нравятся глаза на портретах Цукулеску, и я обожаю Пикассо и Шагала. Однако знатоком меня никак не назовешь, и выставка Дана Сократе задает мне задачки — вероятно, из-за того, что мне хочется, по возможности, постичь мироощущение этой своеобразной личности…