Ермо - Юрий Буйда

Весь день он не находил себе места, не работалось.

В библиотеке его внимание привлекли гравюры в простенках: на них были запечатлены виды дворца в разные времена, планы этажей до и после перестроек. Разглядывая гравюры, он вдруг заметил, что на них нет треугольной комнаты, где хранилась чаша Дандоло.

Поздно вечером, когда Лиз уснула, он отправился в ту часть дома, где, судя по плану, был вход в помещение, в котором была выгорожена треугольная комната, – дверь оказалась заложена кирпичом.

Раздраженно посмеиваясь («Только этого недоставало! В сыщика взялся играть!»), он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался на галерею и отправился в ту сторону, куда вместе с Лиз никогда не ходил («Ветхая постройка, там опасно…»). Через несколько минут уперся в высокую стену – все попытки перелезть через нее закончились безрезультатно. Но отступить он уже не мог. Хватаясь руками за выступы и прижимаясь животом к склизлым кирпичам, он кое-как преодолел двухметровый отрезок парапета и, совершенно вымотанный, свалился на пол, сел спиной к стене, закурил. Он уже жалел, что поддался настроению и втянулся в эту дурацкую игру. Нужно было возвращаться. К Лиз, причмокивающей во сне, вперед – там должна быть дверь в библиотеку. Наконец он поднялся на ноги и поплелся по галерее к выступу, за которым, в глубокой нише, оказалось окно. В щель между оконной рамой и плотной шторой Джордж разглядел пожилого лысоватого мужчину в домашней куртке, который читал в кресле книгу, двигая седыми бровями, сросшимися на переносье. Он слишком хорошо знал это лицо, эти характерные брови, чтобы ошибиться.

Сзади донесся шум.

Джордж обернулся: Франко с керосиновой лампой, за его спиной – Лиз в наброшенном на плечи клетчатом пледе.

«Лиз… – Джордж сглотнул. – Лиз…»

«Пойдем, милый, – сказала она. – Пойдем».

Он двинулся за нею, совершенно ошалевший, оглохший и беспомощный – Лиз взяла его за руку, чтобы он не оступился в темноте.

«Пойдем».

В спальне горел ночник.

Лиз с усилием усадила Джорджа в кресло, всунула в окостеневшую руку стакан с виски. «Вот так, – наконец выдавил он из себя, тупо глядя на руку, которой только что коснулась женщина. – Я чувствую себя полным идиотом, но должен задать этот вопрос, хотя знаю ответ на него… – Кашлянул. – Осталось спросить, кто это там…»

«Questi, che mai da me non fia diviso[1], – сказала она. – Боже мой, Джордж…»

…Из морга выдали сверток – не на что было туфли надеть.

Софью похоронили на маленьком православном кладбище.

Джордж не мог вернуться в дом, который они покупали вдвоем, в дом, где они были счастливы. Несколько дней провел в доме Николая Павловича в комнате с зашторенным окном. Потом уехал в Нью-Йорк. Из дикого и глупого запоя его вытащил новый знакомый – Джо Валлентайн-младший, сын издателя, который рискнул выпустить в свет «Лжеца».

День за днем Джордж пил, пил и пил, забывая поесть и поспать, пока не наткнулся на Розовую Девушку – подружки звали ее Рыжухой.

«У нее была молочно-розовая кожа, пышные рыжие кудри и красивые кривые ноги. И дыхание сладкое, как у пантеры…» Так начинается новелла «Розовая девушка», впервые опубликованная в журнале «Скрибнерз».

Судя по прозрачным намекам Джо Валлентайна-младшего, дистанция между вымыслом и биографией автора в новелле минимальна, что вообще-то не характерно для Ермо, который любил повторять вслед за О’Генри, что писатель пишет чужой кровью. «Розовая девушка» в этом смысле – исключение.

Герой новеллы Джордж Д., выбравшись из бара на ночную улицу, видит в нескольких шагах впереди девушку, поражающую его своим сходством – походкой, манерой держать сумочку на отлете, наклоном головы – с покойной Элен. Джордж увязывается за девушкой. Он просит ее не оборачиваться, боясь разочарования. Глупо хихикая и называя его «извращенцем», девушка выполняет его просьбу. Она приводит странного клиента к себе, в свою комнатку. «Не включай свет, – просит он. – И не оборачивайся». – «Ха! А мне все равно, что сзади, что спереди – цена та же». В постели он шепчет ей на ухо, что дыхание у нее сладкое, как у пантеры. Они встречаются каждый день, точнее – каждую ночь, и всякий раз он просит ее не оборачиваться и не включать свет. Однажды он рассказывает ей о своей жене. Сентиментальная Рыжуха проникается жалостью к мужчине. Ремесло и бедность (чтобы не трепать единственную пару шелковых чулок, она натирает ноги ореховым маслом – издали кажется, будто она в чулках) еще не ожесточили ее – она терпеливо сносит причуды любовника, не требуя ни денег, ни тряпок, что, конечно же, не устраивает ее сутенера.

Со временем жалость перерастает в другое чувство, исподволь меняющее Рыжуху: ее уже не устраивает игра в «Джорджа и Элен», ей хотелось бы, чтобы Джордж преодолел иллюзию любви к мертвой женщине и увидел в ней наконец живую маленькую глупыху, но – живую, живую. «Я, конечно, дура, но я хочу быть собой, Джордж! У меня одна жизнь, и эта жизнь – моя».

Вспыхивает ссора, он уходит, хлопнув дверью, – уходит в ночь, в Нью-Йорк, на его залитые ледяным дождем улицы. Темнеет, но продрогшему Джорджу страшно возвращаться домой, где его никто не ждет.

Он заходит в маленький бар, разговаривает с опустившимся бродягой о великом городе, чуждом любви, о холодном, залитом дождем темном приюте влюбленных (в оригинале ненавязчиво обыграны выражения it rains pitchforks – «льет как из ведра» и pitch-dark – «темный, хоть глаз выколи», которые, будучи поставлены рядом с pith – сердцевина и heart – сердце, создают аллюзивный эффект, отсылающий к «Сердцу тьмы» Конрада, книге, значимой для Ермо, – эффект, впрочем, чисто формальный).

Этот монолог бродяги о Нью-Йорке принадлежит к лучшим страницам американской прозы, посвященной городу на Гудзоне – символу свободы, аду на земле, скоплению электрического света, на который, быть может, однажды выбредет заплутавший и усталый Бог мира сего… «И что мы ему скажем? – Бродяга бережно опустил стакан, в котором качнулся тусклый желток электрической лампочки. – Мы любили, Господи. – Он кивнул стакану. – Да, Господи, мы любили. Только и всего. Быть может, мы разучились любить… Этого мало, да, сэр, но тем, кто способен на большее, Ты, наверное, уже просто не нужен…»

Джордж снова оказывается на улице. По-прежнему льет ледяной дождь. Джордж видит женщину, чуть не сбившую его с ног и бегом скрывающуюся за углом, и ему кажется, что это Рыжуха. Он бросается следом, но вдруг останавливается, пораженный внезапной мыслью: кого же он ищет, Элен или Рыжуху? И что, если эта женщина, – ни та, ни другая? Он понимает, что ему нужна единственная – Рыжуха Элен, возлюбленная. Джордж бросается по знакомому адресу, но не находит там Рыжуху, которая тем временем, спасаясь от пьяного сутенера, бежит по ночному Нью-Йорку, едва не сбивает с ног зазевавшегося мужчину, от которого разит виски, – и скрывается в темноте.

Бормоча проклятия, Джордж продолжает свой путь, надеясь встретить в огромном городе возлюбленную, с которой только что столкнулся лицом к лицу, но не узнал ее, ибо никогда прежде не видел ее лица…

Сочетание сентиментальности с жестокостью, насыщенные диалоги, немногие продуманные детали, сочные бытовые зарисовки принесли рассказу успех у читателей и критиков. Даже Фердинанд Макинрой, втайне гордившийся прозвищем «человек с томагавком» (еще бы, ведь так называли Эдгара По!), – даже он, уличив автора в приверженности к схематизму, надуманным сюжетным ходам – а концовка и впрямь дает основания для такого умозаключения, – признал, что писателю удалось «вытащить из искусственности искусство, трогающее человеческое сердце».

Эту новеллу купил Энтони Вуд, сумевший заинтересовать ею Билла Вебстера, который и снял по ней фильм «Любовь в Нью-Йорке» с Диной Харленд в главной роли.

Джо Валлентайн-младший сделал все для того, чтобы Джордж «вынырнул», – и добился этого: попробовав себя в качестве киносценариста, Ермо увлекается жизнью Фильмлэнда и пневматическими прелестями Дины, «героини сновидений каждого второго онаниста в солдатской казарме».

«Самая неинтересная из жизней, которые проживает художник, это его собственная жизнь, – заметил однажды Ермо. – Блажен, кто избежал соблазна биографии».

Тем не менее и его судьба, и его творчество, во всяком случае до начала 60-х годов, опровергали этот его излюбленный тезис, который он обычно иллюстрировал, обращаясь к биографиям Рильке, Кафки, Элиота.

Точно так же он сам нарушил «идеологическую абстиненцию», которую считал едва ли не обязательной для художника, когда во второй половине 50-х выступил в защиту Бориса Пастернака, чем перекрыл себе дорогу к советскому читателю: был рассыпан набор его романа «Возвращение в», подготовленный к публикации в журнале «Иностранная литература». Но все это случилось много позже.

С группой армейских кинооператоров он принимает участие в высадке Александера на Сицилию, в боях на Апеннинах, наконец – уже вместе с Джо Валлентайном-младшим – оказывается в Венеции.