Игра на вылет - Михаил Вивег

В последующие годы он от поэзии перейдет к прозе.

Фуйкова

Вы, должно быть, понимаете, что вышибалы дурь из моей головы не выбили.

Моя сексуальность, напротив, просыпается на несколько лет раньше, чем мой отец, автобусный водила, мог бы себе представить: эту маленькую кнопку наслаждения обнаруживаю я в мои тринадцать лет, то есть в пору, когда он перед сном (если в хорошем настроении) все еще поет мне «Спи, крошка, усни, закрой глазки свои» и прочие колыбельные. Под конец мы всегда вместе считаем овечек — это лишь формальный ритуал, поскольку у папы никогда не хватает терпения ждать, когда я действительно усну. Поэтому наших овечек всего двенадцать: как только двенадцатая овечка перейдет мостик через речку (да, именно так он и говорил; сегодня при этом воспоминании глаза у меня наливаются слезами), он целует меня в лоб, накрывает одеялом по самый подбородок, гасит свет и идет откупорить пиво, а я потом в темноте, широко раскрыв глаза и положив руку на низ живота, жду тринадцатую овечку. Стоит ей прийти, как она всякий раз выкручивает мне пальцы на ногах, и я начинаю блеять так громко, что приходится затыкать рот подушкой.

Я помню точно, до малейшей детали, как это произошло впервые: однажды вечером, после папиного ухода, я поворачиваюсь на спину, закатываю хлопчатую ночную рубашку и начинаю думать о Томе — мы ходим в один класс еще с начальной школы. Но его лицо все время ускользает от меня, и я решаю придумать какую-нибудь конкретную историю, в которой Том выступит в определенной роли (после стольких лет эротической практики в одиночку я, естественно, сумела бы сформулировать это точнее: чтобы фантазия могла за что-то зацепиться, необходимо объект мечты поместить в совершенно реальные кулисы). Без особых размышлений, неведомо почему, я начинаю воображать — при всем желании не берусь объяснить вам, откуда взялась именно эта сцена — я сижу с Томом за одним столом в опустевшей школьной столовой: здесь нет ни одноклассников, ни учителей. Мы молча едим котлету с картофельным пюре и огурцом. На мне мое лучшее по тогдашним временам одеяние, которое я ношу в театр и в день выдачи аттестатов: красно-черная юбка в складку, белая кофточка с вышивкой, черный расстегивающийся пуловер и лакированные черные лодочки, носки которых, к сожалению, уже немного отбиты. Том одет в совершенно новый спортивный костюм, в котором в тот день пришел на урок физкультуры; он сидит не напротив, а справа от меня и касается меня коленом. В раздаточное окно следит за нами старая кухарка.

— Ну-ка, побыстрей ешьте! — говорит она, насупившись.

Том для вида послушно кивает, потом поворачивается ко мне и усмехается. У него полный рот пюре.

— Тьфу ты! — восклицаю я.

— Давай поживее! — торопит кухарка.

— Я уже скоро! — кричу я послушно (и в определенном смысле не вру), тем не менее продолжаю есть не торопясь. Кухарка недовольно машет рукой и шумно опускает окошко. Мы с Томом переглядываемся. Лампочки над нами внезапно гаснут, и вся столовая погружается в возбуждающую темноту. Том откладывает прибор, поворачивается ко мне и медленно задирает мне юбку. У меня видны белые трусики. Я перестаю дышать. Том свободной рукой берет с тарелки недоеденную котлету — заметьте, фильм «Девять с половиной недель"[13]был отснят гораздо позже.

— Ты хочешь мне что-то показать? — говорит он, не глядя мне в лицо и потому не видя, как горячо я киваю.

— Да!

Большим и указательным пальцами он сжимает кружевную кайму трусиков и оттягивает ее к себе. Смотрит. Тут у меня начинает сладостно посасывать низ живота, и я прижимаю подушку ко рту, однако где-то на заднем плане эта воображаемая картина еще какое-то время, как бы в свое оправдание, остается — словно я сама себя хочу уговорить, что наслаждение это всего лишь случайный, сопутствующий продукт: Том сильно тянет за резинку трусиков и сверху опускает в них котлету.

— Упругая штучка!

Мы оба смеемся. The end.

Временами, конечно, я прихожу к выводу, что при частом повторении даже самая рафинированная, самая эротическая фантазия способна утратить возбуждающий заряд. Как только в школьной столовой свет гаснет в десятый, в пятнадцатый раз, волшебство улетучивается. Пробую мысленно переписать некоторые детали (например, изменить нашу одежду или заменить котлету огурцом) — это хотя и возвращает данную сцену на короткое время в пространство игры, но мне все равно ясно, что пути туда нет. Я понимаю, что необходимо придумать сцену абсолютно новую, происходящую в непривычных кулисах. Например: после физкультуры учительница велит мне и Тому сложить волейбольную сетку, и мы (в пустом, естественно, темном физкультурном зале) все больше и больше в нее заматываемся. Или: уборщица по стечению нескольких счастливых обстоятельств ошибочно запирает нас на ночь в классе. И так далее. У всех этих сцен одно общее: мы с Томом всегда остаемся совершенно одни — и всегда по меньшей мере полутьма, этот мой сказочный пожизненный союзник. Я хорошо знаю, что на глазах у свидетелей и при нормальном освещении Том никогда ни на что не решился бы.

То, что я из вечера в вечер подобным манером развиваю свою фантазию и даже словарный запас, позже мне здорово пригодится: дело в том, что в последнем классе гимназии абсолютное большинство девчонок хвастается своими сексуальными впечатлениями, и когда доходит очередь до меня, я, естественно, не могу гнетуще молчать, как Ирена Ветвичкова. Я подготовлена. Я пережила столько эротических сцен, что могла бы ими щедро поделиться. Мои куда более красивые ровесницы, хотя поначалу и выражают сомнение, но я как бы между прочим осыпаю их такими реалистическими подробностями и такими достоверными деталями, что вопрос моей девственности остается по меньшей мере спорным (в отличие от Ветвичковой: в ее случае всем все ясно). Разве все эти подробности она могла бы выдумать? Могла, девчонки, вы видите, что могла. В этом нет ничего особенного, просто соедините приятное с полезным… В душе я радуюсь, что для одноклассниц я вроде как крепкий орешек: неужто такое мне реально довелось пережить, хотя для эротики у меня совсем, ну совсем неподходящий вид.

Том

С начала третьего класса гимназии, практически всю осень, мы с Джефом не перестаем говорить о том, что на эти рождественские каникулы в горы мы действительно возьмем с собой девушек: Еву и Зузану.

— Ты спятил? — спрашивает Зузана в ответ на мое предложение.

Я понимаю ее: подобно Джефу с Евой, мы с ней тоже пока не пошли дальше кой-каких нежностей и нескольких поцелуев, а теперь я вдруг с ходу предлагаю ей шесть ночей на даче в Крконошах.

— Нет, я мечтаю, в этом разница. Безумцам, влюбленным и поэтам видятся одни сплошные миражи.

Она смотрит на меня с явным интересом. Я не так хорош, как Джеф, идол большинства девчонок в классе, зато умный и чуткий мальчик — так от имени всех высказалась Фуйкова. Что ж, если честно, такой лестной репутацией я пользуюсь благодаря всего лишь трем книгам: запрещенной биографии Масарика,[14] написанной профессором Маховецом, которую по чистой случайности нашел в библиотеке родителей, небольшому сборнику шекспировских стихов и тоненькой антологии чешской любовной лирики под названием «Мечтою ты моей прошла» (упомянутый последним сборничек я знаю практически наизусть).

— Мечта — вещь прекрасная, — говорит Зузана печально, — только родители меня не пустят. А Еву и подавно.

Этим все сказано, больше я не настаиваю. У Джефа с Евой результат тот же; он зол и разочарован, а я чувствую скорее облегчение.

Итак, мы едем вдвоем.

По приезде тотчас обнаруживаем, что печь плохо тянет; кроме того, из соседней комнаты каждый вечер, а то и по утрам, раздаются неизменные звуки копуляции (эту пару за всю неделю мы ни разу так и не увидим).

В наступающую новогоднюю ночь мы как-то наспех выпиваем бутылку венгерского красного вина «Эгри бикавер». Потом враскачку выбираемся из дома и на подъездной дороге пытаемся слепить Деда Мороза с огромным пенисом; но здесь слишком много рассыпанного шлака и щепок от нарубленного дерева, так что от этой подростковой идеи вскоре приходится отказаться. В холодную и задымленную комнату возвращаться не хочется, и мы лесом поднимаемся вверх по склону Жали. За всю дорогу не встречаем ни одной души. Ночь совсем не морозна, около нуля, и поминутно с веток бесшумно падает мокрый снег. Среди черных верхушек елей просвечивает луна. Мы идем бок о бок и то и дело утопаем в снегу по самые колени; ходьба настолько затруднительна, что мы совершенно трезвеем.

— «Мечтою ты моей, видением прошла / аллеей темною шаги во мгле не слышны. / А черной зелени венок, / что целовать алкал твой лоб и волосы, / зачах и увяданьем дышит»,[15]— читаю я медленно, торжественно.