Айвазовский - Лев Вагнер

На этот раз Штернберг слышал у Тарновских, что Таннер в последнее время слишком зазнался от посыпавшихся на него царских милостей и начал держать себя высокомерно и дерзко даже с лицами, близкими ко двору. Оскорбленные придворные пожаловались министру двора князю Волконскому, и тот доложил обо всем царю. Николай I разгневался и приказал передать Таннеру свое повеление — удалиться из России.

Прошло еще несколько дней, и царская опала для Гайвазовского окончилась. Произошло все неожиданно. Один из профессоров Академии, Александр Иванович Зауервейд, славившийся как художник-баталист, давал уроки рисования детям царя. Иногда на этих уроках присутствовал и сам император. Николай I больше всего любил картины батальной живописи и даже сам пытался рисовать. Зауервейд учил царя писать фигуры военных и лошадей. Николай I брал с собой профессора Зауервейда в загородные дворцы, где находилось множество пейзажей старинных мастеров. Там царь неумелой рукой пририсовывал к этим пейзажам группы пехотинцев и кавалеристов. Художник вынужден был наблюдать, как царствующий невежда портил ценнейшие художественные произведения.

Зауервейд сразу разглядел необычайное дарование юного Гайвазовского, полюбил его и предсказывал ему великую будущность. После случая с Гайвазовским Зауервейд возненавидел Таннера. В тот же день, когда по Петербургу разнеслась весть о том, что французу предложено оставить Россию и уехать за границу, профессор Зауервейд после уроков во дворце решил заступиться перед царем за академиста Гайвазовского. Царь гневно нахмурился при одном лишь упоминании юного художника.

Но профессор, преодолев страх, продолжал:

— Хотя Таннер и отозвался о Гайвазовском как о человеке неблагодарном и вообще описал его вашему величеству черными красками, но мы, профессора императорской Академии, справедливо откосимся к нашим ученикам…

Глаза царя метнули молнию: он не терпел, когда ему напоминали о справедливости. Николай I считал себя всегда правым и милостивым.

Зауервейд, чувствуя, что перед ним разверзается пропасть, махнул мысленно на все рукой и твердо закончил:

— Ваше величество, юноша не повинен ни в чем. Он не нарушил законов субординации, писать картину для выставки ему повелел его главный начальник — сам президент императорской Академии художеств.

Царь неожиданно успокоился. Бесстрашие академического профессора его удивило и даже слегка развлекло: не очень часто приходилось ему выслушивать смелые речи. Притом последние слова Зауервейда его даже обрадовали. Они подтверждали, что юный академист кичем не нарушил субординации, а лишь выполнил приказание президента Академии. Император подумал и о том, что придворные, оскорбленные Таннером, будут довольны, если он сменит гнев на милость к академисту Гайвазовскому, пострадавшему из-за француза…

Царь с милостивой улыбкой обратился к Зауервейду:

— Зачем же ты раньше мне этого не сказал?

— Ваше величество, — простодушно отвечал профессор, безмерно обрадованный внезапной переменой в настроении императора и сразу воспрянувший духом, — во время бури маленьким лодочкам не безопасно приближаться к линейному кораблю, да еще к стопушечному… В тихую же погоду — можно!

— Ты вечно со своими прибаутками! — рассмеялся царь. — Завтра же представишь мне картину Гайвазовского, снятую с выставки.

Счастливый Зауервейд помчался в Академию. Ему хотелось немедленно обрадовать опального художника.

Федор Литке

Среди тех, кто радовался успешному заступничеству Зауервейда, был Федор Петрович Литке.

Несколько лет назад Николаю I пришла мысль поставить в будущем во главе русского флота своего второго сына Константина. Царь решил, что готовить великого князя к этой деятельности должен Федор Петрович Литке, прославленный мореплаватель. Никто не считался с желанием самого Литке, да никто его и не спрашивал. И вот уже четвертый год Федор Петрович томился в царском дворце, проводя дни и ночи возле своего царственного воспитанника.

Только дневнику Федор Петрович доверял свои душевные муки: «Зачем и для чего оторвала меня судьба от работы, с которой я так ознакомился, совратила меня с поприща, на котором я только стал подвизаться с честью?!»

Когда же выпадало свободное время, Федор Петрович со всей страстью отдавался научным занятиям, работая над книгой «Путешествие вокруг света, совершенное на военном шлюпе „Сенявин“ в 1826, 1827, 1828, 1829 годах флота капитаном Федором Литке». Своим друзьям Федор Петрович читал отрывки из будущей книги. Среди этих друзей были Жуковский, Крылов, Зауервейд. От них он же услышал о горестной судьбе академиста Гайвазовского и первый поздравил Зауервейда с его успешными хлопотами.

Александр Иванович не преминул тут же воспользоваться сочувствием Литке к Гайвазовскому. Федор Петрович в это время готовился к первому практическому плаванию великого князя Константина по Финскому заливу в летние месяцы 1836 года. Зауервейд убедил Литке взять с собой в плавание Гайвазовского. Старый художник-баталист мечтал, чтобы полюбившийся ему одаренный юноша, проявлявший склонность к морской живописи, продолжал его дело и стал морским баталистом. Александр Иванович доказывал Федору Петровичу, что участие в летнем учебном плавании военных кораблей Балтийского флота принесет молодому маринисту много пользы, что он научится писать морские виды еще искуснее и этим окончательно затмит выскочку Таннера.

А вскоре последовало и разрешение царя: академисту Гайвазовскому сопровождать его императорское высочество великого князя Константина в первом практическом плавании по Финскому заливу.

По субботам у Василия Андреевича Жуковского собирались друзья.

Федор Петрович Литке старался не пропускать этих вечеров. Свобода в отношениях, а главное, беседы о науках, литературе, искусствах делали их особенно приятными. Зауервейд, не такой частый гость у Жуковского, на этот раз не преминул воспользоваться приглашением поэта и привел с собой Гайвазовского: Александр Иванович решил представить своего любимца Литке.

Когда Зауервейд и Гайвазовский вошли в просторный кабинет поэта, внимание Василия Андреевича было занято Крыловым, который искал что-то в бумагах на письменном столе.

— Что вам надобно, Иван Андреевич? — обеспокоился Жуковский.

— Да вот такое обстоятельство, — отвечал Крылов, — хочется закурить трубку… У себя дома я рву для этого первый попавшийся под руку лист, а здесь нельзя: ведь здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвать его, отвечай перед потомством…

Крылов с лукавой нежностью взглянул на Жуковского, но тут он заметил остановившихся в дверях и наблюдавших эту сценку Зауервейда и Гайвазовского.

— И-и, милый, славный мой!.. — заволновался Крылов и поторопился навстречу, обнял и крепко расцеловал юношу.

— Вот славно, что явился… Дай поглядеть на тебя!.. Ну как — здоров, бодр, весел?.. Вот и хорошо, вот и славно!.. А француз как? Помнишь, что я тебе говорил? По-моему ведь вышло: француз фюйть!..

Крылов так здорово свистнул, что все рассмеялись.

Когда собрались гости, Гайвазовский оказался в центре внимания. Каждый старался выразить ему свое сочувствие и восхищение картиной, бывшей на выставке. Но Крылов ворчливо отгонял всех от юноши, всецело им завладел и расспрашивал о занятиях. Узнав, что он назначен в летнее плавание, Иван Андреевич сам подвел Гайвазовского к Литке.

— Гляди, батюшка Федор Петрович, не обижай его в плавании… А то небось запамятуешь ненароком и начнешь гонять его да приструнивать как любого мичмана… А он ху-дож-ник, и — чует мое сердце — прославит этот юноша своими картинами отечество и российский флот… Так что береги его, Федор Петрович, и учи понимать мудреное корабельное устройство. Это весьма пригодится ему в художестве…

Литке, дороживший дружбой с Крыловым, обласкал Гайвазовского. Он сразу проникся расположением к юноше, о котором с таким сочувствием говорили в последние месяцы в Петербурге.

И вот настал счастливый день, когда Гайвазовский вступил на палубу корабли. Сердце его радостно билось. Ведь до этого он только с берега мог любоваться гордой осанкой фрегатов. Началось плавание по Финскому заливу…

Теперь молодой художник смог по-настоящему изучить все многообразие эффектов света и тени на море. Только сейчас он полностью увидел всю красоту Балтики. Даже в серые, облачные дни, когда море волновалось, невозможно было оторваться от созерцания этой суровой, своенравной красоты. Он искренне удивлялся тому, что среди многих художников Балтика слыла неживописной.

Экипаж корабля скоро полюбил юного академиста. Матросы охотно слушали в часы досуга его рассказы о родном городе на берегу Черного моря, офицеры учили его разбираться в сложнейшем устройстве корабля. Их удивляло, как быстро академист постигал эту трудную науку, и они сожалели, что он не пошел в морские офицеры. Экипажу нравилась неустрашимость молодого художника во время штормов. Он не прятался в каюте, а оставался на палубе и делил с командой вен опасности. Вскоре кто-то ласково назвал его «морским волчонком», и это прозвище закрепилось.