Фехтовальщица (СИ) - Смородина Татьяна

Едва он сделал это, в номер во главе с офицером вошли солдаты королевской полиции, однако теперь они могли видеть только девичьи ноги в сползающих чулках, которые грубо мял на глазах у всех один из посетителей парижского борделя.

— Никого нет, сударь! — кудахтала, сопровождавшая солдат, Эркюль. — Это королевский гвардеец развлекается… Видите, он имеете успех! У меня прекрасные девушки, господин Марени, и если вы пожелаете…

— Просто шлюхи, — услышала фехтовальщица знакомый голос, и ее тело будто погрузили в джакузи, но наполненное не водой, а горячим пуншем. — Пошли дальше! Где мы еще не были, старуха?

Эркюль снова залопотала, расхваливая свой «товар», и повела солдат по другим комнатам. Дверь закрылась, шаги постепенно удалились. Де Зенкур ослабил объятия, прислушался, а потом сказал:

— Все, они ушли.

— Ушли, — повторила Женька, не в силах поправить сбитые юбки. — А если они вернутся?

— Пусть вернутся, я при оружии.

— Вы… вы молодец, Альбер.

— Я рад, что вы стали признавать это.

— Я давно это признаю.

Женька отвечала машинально. Теплые руки де Зенкура продолжали, словно забывшись, гонять по ее телу горячие пузырьки, подогретой опасностью чувственности, а она ничего не делала, чтобы им помешать. Колючие глаза королевского гвардейца приблизились и сделались насмешливыми.

— Кажется… настал час моей «мести», господин де Жано? — улыбнулся Альбер.

Девушка ничего не ответила, она просто смотрела в его насмешливые глаза, продолжая быть в расшнурованном корсаже и вздернутой юбке, словно все пребывала в том странном джакузи, из которого ей сейчас совсем не хотелось вылезать.

Де Зенкура, как обычно, не смутило ничего, — его не волновали в таких делах ни титул, ни происхождение, ни, тем более, вопросы морали, — он жил настоящей минутой, как все фехтовальщики, которые знают, что эта минута может оказаться последней в их опасном бытие. Это прекрасно понимала и Женька. Они были свободны друг от друга и в то же время крепко связаны этим особым бытием, как и тем длинным взаимным поединком, который разрешался сейчас самым странным и, в то же время, самым обычным образом. Вероятно, это была даже любовь, но любовь короткая, как жизнь бенгальской свечи, которой суждено потухнуть раньше, чем глаза успеют устать от ее яркого света. А пока он горел, Женька просто купалась в его трескучих искрах, что согревали ее в чужом доме и ненадолго создавали иллюзию настоящего огня.

…Завершив «расправу» над господином де Жано, де Зенкур хотел уйти, но фехтовальщица его не отпустила, — ей было страшно остаться наедине с тем, что она натворила.

— На всю ночь мне не хватит денег, — совершенно серьезно сказал гвардеец.

— Альбер…

— Хорошо, я останусь, только не вздумайте плакать.

— Плакать? Почему я должна плакать?

— У вас такое лицо, будто вы совершили преступление. Ей богу, на дуэли с д, Ольсино вы держались лучше!

Женьке, в самом деле, казалось, что она совершила преступление, причем абсолютно нелепое, неожиданное и непонятное ей самой, однако при всем этом она не питала никакой неприязни к де Зенкуру и когда он заснул, без всякой брезгливости прижималась к его теплому телу. «Почему?.. Что это? Зачем?.. Как это могло быть?.. Чертово заведение! Кошон — мерзкая ведьма! Когда-нибудь я приду и сожгу этот грязный «Красный чулок!»

Утром, когда она проснулась, де Зенкур уже стоял одетый.

— Я ухожу, де Жано, — сказал он. — Деньги у вас под подушкой. Вы были прекрасны, как я и думал.

— Только не говорите никому.

— О том, что вы прекрасны?

— О том, что вы спали с «мальчиком».

Альбер расхохотался.

— Блестяще, как всегда! — сказал он. — Мы квиты, де Жано. Удачи, и храни вас Бог!

Но Женька ничего блестящего во всем этом не видела, напротив, от отчаяния ей хотелось совершить любой бессмысленный и страшный разбойничий налет или немедленно убить кого-нибудь.

В комнату осторожно вошла, будто вползла, Кошон.

— Ну, как навар, красавочка?

Девушка молча подала ей деньги, который оставил Альбер.

— Маловато за ночь, — проворчала хозяйка борделя. — Ну, да бог с тобой. Без опыту еще, научаешься.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Женька потребовала вернуть штаны.

— Какие штаны?

— Мои, в которых я пришла.

— На кой девке штаны? Да и выкинула я их уже, порченые они. Счас я тебе лучше поесть принесу.

Но от еды фехтовальщицу затошнило. В себя ее привел только приход Проспера.

— Ну, не передумала, Дикая Пчелка? — спросил он.

— Нет, — твердо ответила девушка.

После неподдающейся ее пониманию близости с де Зенкуром это показалось сейчас единственным выходом. Женька бросила свои незаконченные записи в камин и без колебаний отправилась за Художником, творчество которого тоже питала отнюдь не добродетель.

Повезло

«Это не я, это все роль, эта Жанна де Бежар, — твердила про себя фехтовальщица, углубляясь с Проспером в узкие грязные переулки. — Я просто не могу быть такой!» Она продолжала чувствовать себя отвратительно, но внешний мир, в который она погружалась, постепенно начал отвлекать ее от мучительных мыслей.

Добротные высокие дома вскоре сменились низкими и покривившимися. Навстречу стало попадаться все больше нищих. К Женьке лезли со своими предсказаниями смуглые гадалки в пестрых одеяниях, совали свой сомнительный товар аптекари — шарлатаны, предлагали дешевые засохшие лепешки разносчики. Проспер, бесцеремонно расталкивая всю эту шушеру в стороны, вел девушку за собой.

Вскоре они очутились на неком подобии площади, с одной стороны которой была свалка, а с трех других лепились друг к другу небольшие кривобокие домишки. Свободное пространство возле них занимали полотняные шатры, в которых расположились на зиму цыгане. Здесь же жгли костры, готовили на жаровнях еду и продавали разную утварь.

Посреди площади стоял деревянный покосившийся помост, видимо, ранее предназначавшийся для представлений. Под ним в высоком и укрытом превосходным ковром кресле сидел одетый в добротные, но пестрые одежды, бородатый мужчина лет сорока. Протянув ноги в дорогих сапогах к костру, он медленно ел похлебку. Сбоку к нему прилепилась губастая рыжеволосая женщина в таком же разношерстном наряде. Она попивала из фляги вино и покрикивала на мальчика, который держал серебряный поднос с едой. Это был Жан-Жак.

На краю помоста, укрытая курткой, спала девочка в нарядном, но грязном платье. Женька узнала Люссиль. И платье было то самое, которое в день дуэли с д, Ольсино видела на ней фехтовальщица.

Проспер подвел девушку к костру. Все, кто находились поблизости, зашевелились и придвинулись. От группы дорого, но безвкусно одетых парней, отделился Робен. Сказав что-то бородачу в кресле, он показал на фехтовальщицу. Тот поставил миску на поднос и утер рукавом лоснящиеся от жира губы — видимо, похлебка была доброй. Сверкнувшие на пальцах перстни указывали на его высокое положение.

— Это она, говоришь? — уточнил он у Робена и остановил на Женьке свой пристальный тяжелый взгляд.

— Как есть она, Герцог.

— А почто она в таком платье? Прачки разве такие носят? В таких только продажные девки ходят. Копна!

— Не видала, — качнула головой рыжеволосая женщина. — Я в борделях всех девок знаю.

— Шумок она в «Красном чулке» пересиживала, — пояснил Проспер. — Эркюль ей такую одежу подсунула. Своя попортилась, как она в стоке возле прачечной купнулась.

— Шумок?.. Ага… Так, говоришь, Лисица по твоему следу идет? — обратился к фехтовальщице Герцог.

— Идет.

— А что так? Что сотворила-то? Говори честно, а то себе дороже будет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Сбежала я… из Бастилии.

Сухое, как земля полупустыни, серо-смуглое лицо Герцога оживилось.

— Хо-хо! Знатно! Рассказывай!

Герцог сделал знак, и ему подали трубку. Он закурил, а Женька рассказала о дуэли с графом д’Ольсино, своем заключении и побеге.

— М-м, курья ляжка! Так ты та самая маркиза де Шале?