Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Эй, вставайте! Поторопитесь!

Утренний свет преломился от истошного крика Дунекка.

Серафима, будто горящую головешку к ней поднесли, вскочила с постели и увидела испуганное лицо матери.

— Что случилось?

— Не знаю, — отвечала Госка. — Уалинка и Дунекка что-то пронюхали опять…

— Вставайте! — орет под окном Дунекка. — Таурзат и ее друзья ночью сбежали в горы!.. Скорее, а то колхозное добро растащат без вас! — В ее голосе злорадный смех.

Растерявшаяся Госка хватала все, что попадалось под руку: корзинку, мешок, шпагат… Серафима, умывшись наскоро, выбежала на улицу, следом за матерью. Они смешались с толпой, устремившейся к правлению колхоза. Все эти люди — и женщины, и старики — казались Серафиме листьями, сорванными с деревьев злым ветром, а ветер, кажется, никогда уже не утихнет… Раньше во дворе правления негде было пройти — всюду стояли подводы, машины, трактора, плуги. Теперь двор чист, как беговое поле… Напротив здания правления — длинные амбары, крытые черепицей. Раньше они всегда были полны, из каждой щели виднелись золотистые зерна кукурузы…

Люди остановились, сбившись в кучу, смотрели издали на амбары. Серафима подумала, что не случайно они держатся на расстоянии и не случайны их крики, летящие, словно камни, в сторону красных черепичных крыш.

— Смотрите-ка, там Гыццыл![62] — воскликнула одна из женщин, стоящих рядом с Серафимой.

— Да, это его проделки, — подтвердила другая.

— Где он? — спросила третья. — Покажите его.

— Вон туда смотри, на крышу крайнего амбара.

— Вижу! Ишь куда забрался! Чтоб он шею себе свернул!

— А что это у него в руках?

— Клянусь богом, это граната!

— Граната! Граната!

Кто из женщин не знал, что такое граната? Самого солдата не успеешь увидеть, как заметишь висящую на его поясе гранату. А сколько солдат перешло через Ираф…

Граната в руках Гыццыла — это затаившаяся беда.

Никто из сельчан не помнил, когда родился Гыццыл. Отец и мать его исполнили свой долг перед миром, но природа отнеслась к нему с суровостью мачехи. Говорят, Гыццыл даже срока своего не дождался в утробе матери. Кто-то сказал, взглянув на новорожденного, что он меньше кулака. Кто-то добавил: «Такой маленький, что меньше и не бывает». Слово пошло из уст в уста, вернулось туда, откуда вышло, и прилипло к новорожденному: Гыццыл!

С самого начала войны Гыццыл стал жить во дворе правления колхоза. Забыл дорогу домой. И ночью сторожил колхозное добро, и днем. Люди, посмеиваясь, называли его то членом правления, то заместителем председателя…

Сейчас он сидел на крыше крайнего амбара, и глаза его сверкали, как угли, с которых только что сдули пепел. А люди, толпясь в отдалении, осыпали его проклятиями.

— Чтоб ты провалился сквозь землю!

— Слезай, а то подожжем тебя вместе с амбаром!

— Начальство твое шашлыки в горах жарит, а ты свою дурную башку на ветер выставил!

— Подожди, немцы придут, они тебя за ноги повесят!

Люди, столпившиеся во дворе правления, увидели вдруг, как Гыццыл сунул гранату за пазуху, закричал что-то нечленораздельное и замахал руками. Казалось, он радуется чему-то, и люди пытались догадаться, чему именно.

— Смеется, — сказала в тишине одна из женщин.

— Пускает нас, — предположила вторая.

— Пошли!..

Словно щепка, отскочившая от полена, из толпы вырвалась одна из женщин. Гыццыл тотчас же преобразился, выхватил из-за пазухи гранату и замер, подняв ее над головой. В тот же миг послышался торопливый цокот копыт, и Серафима, оглянувшись, вскрикнула:

— Таурзат!

Имя это прозвучало, как выстрел. Толпа умолкла, и Серафиме показалось, что женщины, застыдившись, сейчас начнут расходиться по домам. И, может быть, так бы оно и случилось, если бы не раздался скрипучий, сварливый голос:

— Что ты нам окажешь, Таурзат? Чем успокоишь?

Таурзат, повернувшись к Уалинка, кивнула на мешок, висевший у той за плечами:

— Хоть бы ты тележку какую-нибудь подыскала себе. Разве можно так надрываться, такие мешки таскать? Ты ведь, Уалинка, раньше ведро воды не могла поднять, боялась за свой радикулит….

— Ты о своем мешке думай! — Уалинка исподлобья глядела на Таурзат. — В колхозе ведь много добра было, много чего можно с собой в горы унести… Да направит вас господь в такие ущелья, откуда назад не возвращаются!

— Давай, давай, Уалинка, — улыбнулась Таурзат. — Хватай все, что можешь! Только помни: когда весной мы постучимся в твои ворота, не выходи к нам с пустыми руками, хотя бы горсть зерна сохрани для посева…

Серафиме представлялась извилистая горная дорога, и она увидела себя идущей по этой дороге, и боялась посмотреть вверх — мрачные громады скал нависали над головой, грозя обрушиться вниз, сметая все на своем пути. А внизу, слева от дороги, глубоко в ущелье бушевала река, разбиваясь на тысячи брызг, выбрасывая на камни клочья пены… Дорога вьется и вьется, взбираясь на перевал, и, поднявшись на вершину, девушка видит солнечную долину и маленькое селение, в котором живет сестра Госка.

Вчера вечером мать и дочь долго сидели за столом, обсуждая этот путь, каждую его подробность, будто никто еще не ходил этой дорогой и была она такой же запутанной, как клубок ниток, которым вдоволь наигрался котенок.

Вчера они решили, что Серафима уйдет в горное село к тетке, и девушка подумала, что мать наконец-то успокоится.

Девушка встала, умылась кое-как, наспех причесалась, накинула старое пальто, в котором давно уже не выходила даже во двор. Госка не любила, когда дочь ее надевала старые вещи, но теперь она и платок разрешит повязать дочери и самый обшарпанный чемодан даст в дорогу. Скажет, вздохнув:

— Потом будешь наряжаться. Придет еще время…

Девушка подождала мать, но так и не дождавшись, вышла на улицу. Нужно было перед отъездом проститься с соседями, и она заколебалась у ворот — пойти ли ей сначала к Уалинка, к Маро или к Дзиппа? Подумав, она решила: «Пойду сначала в дом Кайти…»

Вот уже неделю, а то и больше, Серафима не была там.

В дом Уалинка девушка попала не сразу. Покосившиеся ворота их были плотно закрыты, и сколько Серафима ни стучала, никто из дому не вышел. По обычаю не полагается, подойдя к дому, выкликать женское имя, произнести же «Кайти» почему-то было очень трудно… Девушка постучала еще, потом бросила в окно камешек и тотчас же услышала скрип отворяемой двери.

— Иду, иду! — с крыльца сбежала, зашлепала большими галошами, надетыми на босу ногу, Уалинка…

Дом Кайти стоял неподалеку от дома Госка, но для Серафимы ни Уалинка, ни Дунекка не были просто соседями, и девушка будто не во двор к ним вступала, а в свое светлое будущее.

Пока Уалинка возилась с задвижкой, Серафима раздумывала, не зная, входить ей или не надо, и в конце концов решила попрощаться здесь, у ворот.

— Заставила ты меня поскучать! Сколько времени ты не была у нас? — Уалинка схватила Серафиму за руку, притянула к себе, обняла. — Иной раз думаю, может, обиделась она на нас. Сама ведь знаешь, солнышко мое, ты мне дороже единственного сына…

Трудно глядеть, не отрываясь, на солнце, но еще труднее смотреть в глаза Уалинка.

— Удивительный ты человек! Держи тебя хоть до завтра посереди двора, и то ты будешь молчать… Пойдем в дом!

— Мне бы увидеть Дунекка… Я тороплюсь…

— Идем, идем! У меня тесто как раз подошло, будем лепешки печь. — Уалинка, не отпуская руку девушки, вела гостью через двор. — Дунекка, дочка, смотри, кто к нам пришел!

В коридоре на самодельной вешалке висела латаная-перелатанная телогрейка, которую носили по очереди то Уалинка, то Дунекка. Под вешалкой на чисто вымытом полу стояло две пары галош. В дальнем углу коридора раньше была дверца, ведущая в подвал. Теперь в этом углу стоит сундук, который, наверное, принадлежал свекрови Уалинка. Слева от сундука — филенчатая дверь. Серафима с радостью открыла бы ее и вошла, потому что дверь эта вела в комнату Кайти. Но распахнулась не эта дверь, а другая, справа, и Серафима увидела Дунекка и ощутила приятный запах свежего теста. А Дунекка выхватила из печи дымящуюся поджаренную лепешку и бросила ее на непокрытый, дожелта выскобленный стол.

— Здравствуй, долгожданная гостья, — Дунекка подвинула к столу табуретку, покачала головой, как бы сдавая понять, что Серафима своя ей, а свою можно и пожурить. — Присядь, сделай милость!

— Я в горы еду, Дунекка.

— Бросаешь нас, бежишь?! — перебила ее Дунекка. — А кто в селе останется? Только те, кто в сумерки нос из дому боится высунуть? Ладно, — махнула она рукой, — идите, все равно от врагов вы нас не защитите!

— Зачем ты так говоришь, Дунекка? Я же ничего плохого не сказала…

— Может, Таурзат под тобой костер развела? Подпалила тебя? Уговорила? Может, и мне с вами уйти? Говорят, шашлык, нарзан и горный воздух очень полезны для здоровья!