Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Будешь праздновать дома, — сказал отец и пошел вниз по улице к автобусной остановке.

Дзиу смотрел, как он идет, как уходит все дальше и дальше, и каждый шаг отца взбивает мутное облачко желтоватой пыли, и пыль эта медленно оседает, и осыпаются прахом его, Дзиу, мечты. Зез ама зез, ярился Дзиу, кто ему дороже — я или Борик?! Я или арифметика?! Я или Зарета и Уарзета?! Он смотрел вслед отца, ярость его все росла и ширилась, подкрепляясь старыми обидами, искала выхода, бурлила, готовая рвануться, как лавина, и все снести на своем пути.

Когда отец скрылся за поворотом, Дзиу пнул невесть откуда взявшийся бараний череп, швырнул камнем в чужого поросенка, хлопнул изо всех сил калиткой и разухабистой походочкой пошел через двор. Он шуганул испуганно заголосивших кур, сокрушил старую глиняную миску и, собравшись с духом, плюнул в дверь отчего дома.

Только в Хиде по-настоящему празднуют Ногхор, только в Хиде! Там живет отец отца, дед Дзиу — Урызмаг, живут старший брат отца Таймураз и двоюродный брат Дзиу — рыжий Пакач. Там за неделю до праздника старики обходят сельчан, спрашивают, прикидывают, достаточно ли заготовлено на зиму сена, отремонтированы ли дома и помещения для скота, хватит ли дров, и, если кто-то не успел подготовиться к долгой и снежной зиме, ему помогают сообща. Ногхор надо праздновать со спокойной душой.

Старики идут по селу, а возглавляет их дед Дзиу — Урызмаг. Он шагает, важно опираясь на свой старый, потемневший от времени посох, который только по праздникам вынимается из сундука и который никому нельзя трогать. Весь нартский эпос запечатлен в хитросплетениях резного дедовского посоха. Покровитель мужчин Уастырджи на крылатом коне Арфане и небесный кузнец Курдалагон, закаливающий Сослана в молоке волчицы; Сырдон, играющий на лире, сделанной из жил его сыновей, и Батрадз, сражающийся с богами; пир нартов и гибель нартов — как древняя песнь этот посох, песнь о языческих богах и титанах.

Вот о чем думал Дзиу, когда вырезал трех человечков с кинжалами и трех скакунов. Он резал, и виделось ему, как стоят они с Урызмагом среди праздника, среди бурлящей толпы, и пляшут перед ними ряженые в рогатых масках и вывернутых мехом наружу тулупах, поют и пляшут, размахивая деревянными саблями. И виделось ему, что стоят они с дедом, опираясь на резные посохи, и все завидуют им, и рыжий балбес Пакач разглядывает, облизываясь, три крепостные башни с бойницами и трех пастухов в косматых папахах и прямоугольных бурках.

Вот о чем думал Дзиу и еще о том, что когда-нибудь он сделает посох, который тоже станет дедовским; он мечтал, а где-то петлял по горной дороге автобус, и отец, поглядывая в окошко, ехал в Хид один.

Мать осторожно глянула на Дзиу, и взгляд этот словно подхлестнул его. Он опрокинул плетеную корзину с кукурузой, взбежал на веранду, выхватил из-за шкафа свой посох, бросил его на щербатую колоду, как на плаху, рубанул топором раз, другой, третий и вышвырнул обрубки на улицу.

— Ничего мне не надо, ничего не надо, ничего!

С тех пор как он помнил себя, он помнил и праздник Ногхор в селении Хид, но только в прошлом году отец впервые разрешил ему участвовать в праздничных скачках. Дзиу никогда не волновался так, как в те предстартовые минуты, когда, сдерживая горячившегося Авсурга, он ждал сигнала, а рядом, выстроившись в ряд на широкой поляне, всхрапывали, били копытами еще одиннадцать скакунов и еще одиннадцать всадников, натянув поводья, ждали, когда стартер ударит в колокол, и каждый хотел быть первым.

Три километра было от поляны до села, и Дзиу, замешкавшись на старте, боялся, что не успеет наверстать упущенное. Но Авсург шел резво, и он все прибавлял, обходя соперников одного за другим, и вот уже только Пакач был впереди, только Пакач; и комья земли, летящие от копыт его чалой кобыленки, хлестали по ногам Авсурга. А дорога вильнула раз, другой, сузилась и запетляла в теснине. Справа над головой выросла круча, слева зияла пропасть, и Дзиу пытался обойти Пакача, но тот не давал ему хода. Чалая кобыленка шарахалась то вправо, то влево, она скакала, то почти касаясь боком отвесной скалы, то по самому краю пропасти, и Дзиу злился, напрасно горяча коня.

Когда они вырвались из теснины и уже видна была сельская площадь и слышен крик толпы, собравшейся на ней, Дзиу хлестнул невпопад Авсурга, тот сбился с шага, а чалая кобыленка тем временем достигла финишной черты. Все бросились к Пакачу, стали поздравлять, хлопать по плечу, и даже Урызмаг провел ладонью по его огненной башке, провел потому, наверное, что сам был в молодости рыжий. Пакач же, пользуясь моментом, ухватился за дедовский посох и, насмешливо скалясь, подмигнул Дзиу.

Стучали копыта, по площади проносились, финишируя, участники скачек, но никто не обращал на них внимания. Все толпились возле Пакача, а Пакач держался за дедовский посох, держался так, будто посох этот был призом за победу. Что ж, грустно размышлял Дзиу, так оно и должно быть, так оно и бывает — все достается победителям.

— Почему ты не дал мне дорогу? — спросил он потом Пакача.

— Такой у меня характер, — ухмыльнулся тот. — Я не могу быть вторым.

— Я тоже не могу, — насупился Дзиу. Он повернулся к матери, а мать все поводила и поводила руками в заквашенном молоке, и движения ее были мягки и округлы, и к рукам ее приставали крупицы только что родившегося сыра.

Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подаст на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво, завтра их дом будет полон гостей — придут соседи, приедут из Хида Урызмаг, Таймураз и отец, и явится вместе с ними рыжий Пакач. Он подойдет к Дзиу, сощурит свои нахальные желтые глаза и усмехнется так, будто что-то знает.

— Хорошо, что ты не приехал, — скажет он. — Только бы зря расстраивался.

Дзиу отвернется, но Пакач, ничуть не смутившись, договорит:

— Первым бы все равно был я.

Если бы мать остановила, окликнула отца, когда он шагал к воротам, и потом, когда он шел по улице, она могла еще успеть! Может, отец передумал бы в последний миг, передумал, а уж Дзиу-то знал, что ему делать. Он ни за что не упустил бы Пакача, он сам бы ушел вперед со старта — только хвост вороного Авсурга увидал бы Пакач, только хвост, вьющийся по ветру. И в теснину он влетел бы первым, и, если бы Пакач настиг его, он не стал бы бросать коня из стороны в сторону, он дал бы Пакачу дорогу — обходи, если можешь!

Но мать молчала. Она сидела, склонившись над кадкой, думала о своем сыре и не хотела ссориться с отцом. А кто думал о Дзиу? О том, как он будет жить завтра, как проживет нескончаемый, оскорбительный завтрашний день, как будет вспоминать о нем долго и безутешно, и каждую ночь будут сниться ему скачки — свист ветра в ушах, и торопливое биение сердца, и ликующая толпа, и ласковая ладонь Урызмага, и дедовский посох; сколько сил он вложит в эти победы, которые только приснятся ему, только приснятся!

Если бы, если, издевался над собой Дзиу. Ему было жаль себя, и жалость эта раздражала его, и хотелось что-то такое сделать — назло всем, назло самому себе. Он озирался по сторонам, искал — что?! что?! — но ничего не было вокруг такого, на чем можно было сорвать злость. И он зашатался в отчаянии, рухнул на землю, закрыл глаза, чтобы не видеть, уйти во тьму, забыть об этом мире. Но солнце, яркая голубизна неба, радостный свет праздничного утра рвался сквозь ресницы, сквозь веки, и Дзиу жмурился, сопротивляясь, и радужные круги плыли перед его глазами.

И, колеблясь в радужной дымке, замерещился ему Хид — улицы, полные народа, и люди смеются и говорят громче обычного, и какая-то девица с утра пораньше схватилась за гармонику, и кто-то, не утерпев, пустился в пляс. И Урызмаг готовится к празднику. Он сидит на веранде, удобно откинувшись на высокую спинку старинного стула, а Таймураз, засучив рукава, бреет ему голову. Он правит бритву о широкий кожаный ремень и поглядывает на Пакача, который обхаживает во дворе свою чалую кобыленку. Он не ужинал вчера, Пакач, и не собирается завтракать — наездник должен быть легким как перышко, и смелым, как голодный волк.

Урызмаг, Таймураз, рыжий балбес Пакач, соображал, лежа на земле, Дзиу, они мне точно такие же родственники, как и отцу. Значит, я могу поехать к ним. Сам по себе.

— Вставай, Дзиу, — услышал он голос матери. Каждый человек имеет право поехать к своим родственникам, торопливо додумывал он. Каждый человек, убеждал он себя, каждый.

— Вставай, а то простудишься, — услышал Дзиу и вскочил, будто подбросило его. Он глянул исподлобья на мать — та опустила глаза, пряча улыбку. Вот оно, началось, вскипел он, все уже смеются надо мной!

Он метнулся к сараю, рванул дверь, вбежал, накинул на Авсурга уздечку, взнуздал и, не седлая, боясь, что пока он будет возиться с подпругами, иссякнет его решимость, прыгнул на коня, пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку, хлестнул Авсурга поводьями, пустил в карьер. Конь вынес его из сарая, махнул через забор — цокот копыт разлетелся по улице, частый цокот копыт.