Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Бичо, моди ак!

Но ни хромой Тим, ни Чермен, ни я даже с места не тронулись, только переглянулись друг с другом и опять уставились на усача, а он снова поманил нас пальцем и снова, уже погромче:

— Бичо, моди ак!

И опять мы не тронулись с места, и тогда усатый человек, превозмогая лень, стал неторопливо подниматься. Он еще и до половины не успел распрямиться, а мы уже увидели, какого он огромного, высоченного роста. Хромой Тим потом рассказывал Пипо, что он даже зажмурился, глядя, как фигура усача вытягивается, будто резиновая, так что усач вначале стал ростом с Агали, потом выше Агали, а потом фигура усача вытянулась, точно труба кирпичного завода, на котором Агали работал. И глядя на нас с высоты своего недосягаемого роста, усатый проговорил:

— Мэня зовут Шакро, Шакро Махарадзе, я ищу вашего силача Агали Таутиева, найдите его, скажитэ, у Шакро к нэму дело ест. — И в траву к нашим ногам, сверкнув, упал серебряный полтинник.

Мы еще раз переглянулись и бросились выполнять поручение усатого Шакро — не из-за полтинника, он так и остался лежать в траве, хотя потом мы и жалели, что не подобрали его, — а в предчувствии, что что-то назревает, что-то должно случиться: не зря же этот Шакро гнал сюда коляску и не для того же он разыскивает Агали, чтобы поздороваться с ним и повернуть обратно. Чермен и я во весь дух помчались на завод к Агали, а хромой Тим заковылял к будке Сурена, где всегда можно было застать любителей поговорить и выпить, больше поговорить, чем выпить.

— Шакро? — переспросил Агали, стряхивая кирпичную пыль с выцветшей белой косоворотки. — Какой Шакро? Не знаю я никакого Шакро… — И снова спросил, только теперь уже на пустыре, где успела собраться толпа зевак так, что фаэтона из-за людей даже видно не стало, и где над ними, будто памятник, возвышалась фигура усатого Шакро, все еще не давшего себе труда сойти со своей роскошной коляски. — Кто здесь Шакро? Кто меня спрашивает?

— Шакро я! Я — Шакро! — откликнулся с коляски усатый Шакро, и только тут он наконец спустился со своего пьедестала, и даже не спустился, а просто шагнул с коляски на землю, будто с одной ступеньки лестницы на другую переступил. И подойдя к Агали: — Агали Таутиев ты будешь? — И не дожидаясь ответа: — Гамарджвеба! Я Шакро Махарадзе из Казбэги, припехал бороться с тобой. Люди говорят, ты силач, одной рукой подкову ломаешь, я тоже силач, мэдведя голыми руками задушил, хочу с тобой бороться.

Сказал и положил руку на плечо Агали, будто они не сейчас, не мгновенье назад познакомились, а с детства знали друг друга, и не просто знали, а были закадычными друзьями, и, как потом рассказывал хромой Тим, тут он увидел, что усатый Шакро только стоя на фаэтоне похож на трубу кирпичного завода, а так он выше Агали не больше, чем на два-три пальца, да и то, если это пальцы не Агали, а его, Тимовы.

Толпа молчала, выжидая, что скажет Агали, только никто ни тогда, ни потом так и не узнал, что ответил Агали усатому Шакро, потому что свой ответ он произнес тихо и прямо на ухо Шакро, и даже те, кто стояли рядом, не смогли разобрать слов, зато все увидели, как Шакро вдруг отдернул руку с плеча Агали, будто пунцово-красное тело Агали внезапно превратилось в раскаленный кусок металла. Но тут уже Агали хлопнул по плечу Шакро и расхохотался, и усатый Шакро тоже улыбнулся, подхватил хохот Агали, и пока они надрывали животы от смеха, толпа все еще молча глядела на них, выжидая, а потом зурна и доули заиграли лезгинку, и, увлекаемая двумя хохочущими великанами, толпа хлынула к середине пустыря. Стали выстраивать круг, и неизвестно откуда взявшийся белокурый Шмидт ходил, размахивая руками, и призывал: «Шире круг, шире!» Потом стал закатывать рукава рубахи, словно собирался колоть дрова или рубить мясную тушу, или словно с усатым Шакро предстояло бороться не Агали, а ему, Шмидту, и когда он закатал наконец оба рукава своей синей в горошек рубашки, в круг под свист и улюлюканье собравшихся и оглушительный аккомпанемент доули и зурны вышел первый из соперников — усатый верзила Шакро. Теперь он был голый по пояс, и сапожник Сурен потом клялся, что ни разу на своем веку не видел такого волосатого тела, а Ирбек даже удивился, о каком теле говорит Сурен, если это была настоящая баранья шкура, точь-в-точь как черный каракуль, из которого он шапку себе пошил, и в подтверждение своих слов Ирбек снял с головы папаху, и все вынуждены были согласиться, что между волосатым телом Шакро и каракулем и в самом деле разница небольшая. Только та и разница, говорил Ирбек, водружая на себя папаху, что свой каракуль я ношу на голове, а Шакро свой — на теле.

Шакро приветственно поднял руку, и толпа отвечала ему еще более неистовым свистом и улюлюканьем. Но, похоже, усатого Шакро это не очень смутило. Он улыбнулся, показав крупные, белые, точно зерна в кукурузном початке, зубы и, дразня толпу, принялся лихо подкручивать свои пышные черные усы, словно вокруг стояли не люди, а зеркала, и он гляделся в них, наводя на себя лоск. А тут и Агали появился в круге, и Шакро шагнул к нему с протянутой рукой, обнял его, хлопнул по плечу, по выцветшей белой косоворотке, потому что Агали так и не снял ее и даже пуговицу у горла не расстегнул, и толпа опять засвистела и заулюлюкала, но это был уже другой свист, восторженный, благожелательный.

Соперники разошлись по сторонам, и, выждав, когда смолкнут доули и зурна, Шмидт подал команду начинать. И сразу же усатый Шакро коршуном набросился на Агали. Толпа испуганно ахнула, но Шакро будто о стенку ударился, отлетел назад, едва сумев удержаться на ногах, а на него уже шел, набычившись, Агали. Шакро увернулся и снова, теперь уже сбоку кинулся на Агали и снова будто о стенку ударился, отскочил назад и, падая, перекувыркнулся в траве, ускользнув от набегающего Агали. И дальше так и пошло: Шакро метался по кругу, будто симд отплясывал, а Агали с упрямством разъяренного быка преследовал его по тому же кругу, так что со стороны казалось, будто между ними овальный стол стоит, и они бегают, вертятся вокруг него — то в одну сторону начнут круги описывать, то в другую, и все никак не могут ни схватить, ни догнать, друг друга, а броситься напрямик им мешает этот самый невидимый глазу овальный стол. Или они напоминали еще стрелки на часах: Агали — маленькая стрелка, Шакро — большая, и пока большая стрелка делала круг, маленькая едва-едва успевала продвинуться, и так они и кружили по кругу взад-вперед, и не понять было, кто за кем ходит, кто кого преследует — то ли наш краснолицый Агали усатого Шакро, то ли усатый Шакро краснолицего Агали. А потом стрелки все же встретились, и тут уже Шакро и Агали вцепились друг в друга, руки за спиной канатами переплели, ноги, будто столбы, в землю уперли, стоят, тискают, ломают друг друга, а вокруг такой рев стоит, что ничего и не слышно, кроме этого рева. И я только тогда и сообразил, что Чермен, сын Ирбека, хочет мне что-то сказать, когда он наклонился к самому моему уху, да и то ему пришлось трижды прокричать, пока я наконец разобрал:

— …спина Агали… Взгляни на его спину!

Но я и без Чермена уже заметил, что выцветшая косоворотка Агали расползлась на спине от ворота до самой поясницы, а из прорехи обожженным кирпичом виднеется красное тело Агали и на нем сложенные в замок две черные волосатые руки Шакро с взбугрившимися венами — два конца каната, связанные на спине Агали мертвым узлом. Вдруг на моих глазах этот узел ослаб, обвис, будто канат перерубили, а потом он и вовсе распался, и пальцы волосатых рук Шакро тщетно тянулись друг к другу, чтобы соединиться, снова завязаться узлом на спине Агали; но тут Шакро взлетел кверху, словно его внезапно подхватило порывом ветра, все выше и выше, и шлепнулся с высоты о землю, выдохнув «уу-о-х!», как если бы вся толпа, собравшаяся на пустыре, прекратила свой свист и рев и разом выдохнула это надрывное «уу-о-х!».

Шакро лежал на земле, а Агали всей своей тяжестью навалился на него, стиснул так, словно собирался не на лопатки положить усатого Шакро, а вогнать, вдавить его в землю, как телега вдавливает в мокрую от дождя землю камень; только Шакро не поддавался, извивался, пытаясь вывернуться из-под Агали, сбросить с себя многопудовый груз его тела; и пока они клубком перекатывались в траве, Шмидт, стоя на четвереньках, ползал вокруг них, пригибая к земле голову, словно что-то потерял, а теперь отыскивал, и хотя ему как судье полагалось оставаться бесстрастным, всем своим видом выражал нетерпение, в то время как толпа и вовсе разбушевалась, орала так, будто конец света настал, и я только потом это понял, а в тот момент визжал и размахивал руками вместе со всеми, а когда Шакро, вконец, обессилев, дал Агали распластать свое тело, и Шмидт, засвистев, вскинул кверху руки, раздался и вовсе оглушительный крик, и не крик даже — торжествующий вопль победы.

Круг распался, мы ринулись туда, где Агали все еще лежал, подмяв под себя усатого Шакро, но даже после того, как Агали встал и, отбиваясь от ликующей толпы, пытался сделать невозможное — привести в прежний вид изодранную в клочья косоворотку, Шакро продолжал лежать, раскинув руки, и волосатая грудь его прерывисто вздымалась и опускалась. Наконец он сел, уставился в землю невидящим, немигающим взглядом, потом замотал головой, будто только что проснулся и стряхивал с себя сон. Тут зурнач и доулист подбежали к нему, с трудом поставили на ноги и, поддерживая с двух сторон, повели туда, где дожидалась роскошная коляска, запряженная парой красавцев гнедых. Посмотреть со стороны, так словно бы они вели с кувда, пиршества, подвыпившего гуляку, и, как рассказывал потом хромоногий Тим все тому же Пипо, в тот момент Шакро и Агали будто бы поменялись ростом, так что теперь не Шакро, а Агали казался выше на два-три пальца, и это если мерить не по его худеньким, Тимовым костяшкам, а по пальцам самого Агали.