Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

В конверте я обнаружил карточку. Оторвать от нее глаза мне удавалось с трудом. Смысл этих слов меня очаровывал — или разочаровывал (я сам не мог понять):

ЛУИЗА

Массаж

…улица Пуассоньер

Турбиго…

Я был в восхищении, стыдясь своего восхищения. Ничто не могло бы соблазнить меня в большей мере. Но я тяжело переживал очевидную вульгарность этой истории. В то же время я был погружен в тоску солнечного вечера. Мне хотелось позвонить в дверь Луизы. Я считал минуты, отделявшие меня от этого мига. Я силился придумать средство, как его приблизить. При таком расстоянии я разорился бы на такси. Если бы я был в Париже, мне хватило бы четверти часа. Но если бы я остался в Париже, то мне бы не явилось видение лодки. Эта отсрочка раздражала меня, и уверенность в том, что, узнав, я буду разочарован, лишь еще больше усиливала это раздражение. Я жаждал тут же почувствовать грохот скорого поезда под своими ногами. Большими шагами я поспешил к вокзалу; меня удручали безмерность времени и пространства и ничтожность этой истории.

Лестница в доме на улице Пуассоньер была такая короткая, что я решил присесть, охваченный страхом. Мне надо было выиграть время. Мысль о звуке звонка в квартире вызывала у меня какую-то неловкость; я подбадривал себя, воображая, что никто ничего не узнает, что вся история кончится в доме свиданий и что для утешения у меня всегда остается одиночество. Звонок звучал пронзительно. Я объяснил субретке, не видя ее саму, что должен поговорить с хозяйкой; просто коротко спросил, не говорили ли ей что-нибудь о господине с канала.

— Вас ожидают, — сказала она.

В этот момент я увидел ножку субретки. На ней была изысканная лаковая туфелька, носок которой задевал за дырку в ковре. Я поднял глаза, спрашивая себя: может быть, эта служанка и была той девушкой на канале? Я предполагал это лишь поначалу — она была элегантна, довольно красива, но волосы другие — спутать невозможно.

Ее невыразительное лицо меня притягивало. Она не улыбалась, говорила медленно, словно сам процесс речи наводил на нее тоску.

— Прошу прощения, я должна позвонить, — сказала она. — Подождите в гостиной.

Она открыла какой-то чулан, не менее убогий, чем прихожая.

— Вот книги, — сказала она. — Если ожидание покажется вам долгим, то, как только я позвоню, я составлю вам компанию.

— С удовольствием, — ответил я, глядя на нее.

Ее безличный язык и скука, которой веяло от всей ее столь красивой внешности, взволновали меня.

В чулане было продавленное кресло. Я остался стоять, наверное, я походил на обвиняемого в тот момент, когда суд удаляется на совещание.

Дверь снова открылась, и девушка в белом фартуке спросила меня:

— Не желаете ли шампанского?

Я обвел взглядом стены и единственный предмет мебели в этом чулане.

— Идемте, — просто сказала она. — Дамы придут через несколько минут.

Я прошел за ней в комнату без окон, роскошь которой противостояла убожеству всего остального; потолок, стены и стол были из зеркал, диван обшит тем же самым муаром металлического цвета, что и широкие кресла без подлокотников. В ведерке меня ждала бутылка, в хрустале бокалов искажалось мое крохотное лицо.

— Меня зовут Терезой, — сказала девушка тем же безразличным тоном. — Вы — гость мадам Луизы, — сказала она мне.

Она открыла бутылку и разлила шампанское по бокалам. Это было превосходное шампанское, а меня мучила жажда. Одним махом я выпил целый бокал. Девушка сказала мне:

— Мне хочется быть поудобнее. Вы позволите?

Она развязала свой фартук. Ее платье расстегивалось спереди: постепенно отскакивали друг за другом все пуговицы, после чего она сняла это платье, словно пиджак. Под ним было голое тело. Не обращая на меня больше внимания, она зажгла сигарету, растянулась на софе и принялась крутить бутылку во льду.

— Хорошо, — сказала она через некоторое время, — вы не болтливы, и я тоже. Не знаю, когда придет мадам, но она приказала мне пока вас развлечь.

В наготе Терезы присутствовало что-то звериное. Волос на ней было не так уж много; такое впечатление звериности производили лишь густые брови и короткие черные пряди. Отдельные части ее щуплого тела казались словно раздутыми и деформированными; она была красива, но как-то неправильно красива, демонстративно спокойна; все сексуальное в ней смущало и притягивало, словно уродство, которое нельзя показывать, а его выставили напоказ.

— Я должна вас предупредить, — сказала она, — мадам не будет с вами разговаривать. Она будет говорить мне на ухо, а я буду повторять вам ее слова. Теперь вы должны сказать мне, согласитесь ли вы делать то, что она вас попросит. Она, возможно, попросит, чтобы вы позволили мадам Луизе или мне высечь вас. Если хотите, можете отказаться, но только сейчас. Потом, если вы сейчас согласитесь, будет уже поздно. Я покажу вам плеть.

Тереза встала, открыла дверь и позвала:

— Жозефина, плети!

Вошедшая была одета так же, как прежде была одета Тереза, — в черное платье и фартук, но она не была ни достаточно красива, ни молода, ни столь тщательно ухожена. Она принесла целый набор плетей, положила их на кровать и вышла. Я пожалел, что она уходит.

Теперь Тереза оживилась. Плеть, которую она протянула мне, чтобы я ее ударил, была с пятью длинными хвостами. В тот момент, когда я собирался взять ее, она ее забрала и, ударив в пустоту, извлекла звук, напоминающий змеиное шипение. Бросив плеть, она взяла бутылку и снова наполнила бокалы. Она тут же опустошила свой бокал, взглядом приглашая меня выпить. Я пил и глядел на нее не отрываясь. Для меня у нее был все тот же неподвижный и пустой взгляд. Она еще раз наполнила бокалы, и мы выхлебали их очень быстро, как на перроне при отходе поезда. Она заметила широкий кожаный браслет, который Жозефина положила вместе с плетками на кровать, она надела его высоко на левую руку; из кожи выступали острия, образуя нечто вроде железного ежа. Она почти не суетилась, и я увидел, что бокалы снова наполнились. Она выпила залпом еще один бокал и, слегка проведя по мне левой рукой, сказала, поднося мне мой бокал:

— Пей, теперь твоя очередь — а я сниму с тебя штаны.

Она, казалось, застыла в неподвижности, но едва только она избавила меня от штанов, как распахнула дверь и крикнула:

— Жозефина, альбом!

Хлопнула пробка второй бутылки, Тереза налила; вошла Жозефина.

Тереза со всего размаху выплеснула содержимое своего бокала ей в лицо и сказала: «Вылизывай!» — показывая на лужу шампанского из следующего бокала, разлившуюся по зеркальному полу.

Жозефина, едва переводя дух, передала мне альбом.

Она стала на колени, чтобы вылизать пол.

Тереза задрала ей подол и хлестнула по хрупкому и белому крупу с такой яростью, на которую она казалась неспособной. При звуке хлещущих ремешков стало видно разверстое бесстыдство Жозефининого зияния.

Тереза остановилась, отпустила свою жертву и сказала мне:

— Теперь смотри альбом.

«Ложись на живот, Жозефина, и вылизывай».

И, вновь обращаясь ко мне — я держал альбом в руках, но еще не открывал, — Тереза сказала:

— Мадам скоро придет, а пока ты можешь развлечься, рассматривая ее фотографии в альбоме. Ей неизвестно, что он у нас есть и что мы показываем его клиентам мадам Луизы; никогда не говори об этом. Но вот эту фотографию — она вынула из потайного кармашка в альбоме первый снимок — мы не показываем никогда.

Это была большая фотография монахини, моментальный снимок в саду; образ траура вызывал у меня сильную неловкость.

— Мадам была первоначально монахиней, — сказала Тереза. — Она очень набожна, но ее выгнали из монастыря. Она говорит, что любит Бога, но больше всего она любит загул. Посмотри сюда.

Я пролистывал альбом, где та, которую я видел в лодке на канале, отдавалась голой какому-то гиганту. Однако на большинстве снимков она была в объятиях женщины с сумкой — Луизы, у которой из-под шикарного черного белья выпячивалось толстое тело.

— Для нас мадам не имеет имени, — сказала мне Тереза. — Мы зовем ее — Святая. Жозефина называет ее «мадам», но она служанка. Я называю ее Святая. Это имя она обнаружила в одной нашей книге. Знаешь, о какой книге идет речь?

— Да, — ответил я.

Тереза одним движением сняла с меня рубашку и пиджак.

— Жозефина, начинай, — сказала Тереза.

Кровь струилась из ее исхлестанного зада. Тереза прикрыла раны шерстяным платьем.

— Плохо же она берется за дело, — сказала Тереза, — подбодрю-ка я ее!

На этот раз она взяла хлыст и сделала один-единственный удар по ляжкам Жозефины, но это был настолько сильный удар, что та не выдержала. Жозефина без крика соскользнула с кровати. Тереза заняла ее место и сказала ей: