История немецкой литературы XVIII века - Галина Синило

Так уже изначально задается трагическая дихотомия бытия Эмпедокла: с одной стороны, он пребывает в полной гармонии с природой, с другой – обостренно ощущает дисгармонию социального бытия; с одной стороны, он стремится жить во имя людей, с другой – ощущает их неготовность к новой жизни, их чуждость себе.

Пантея предвидит трагические события, вспоминая, каким она в последний раз видела Эмпедокла – подавленным и скорбным:

Когда в последний раз он там стоял,В тени своих дерев, он показалсяМне в тяжком горе, – боговдохновенный,Он взор свой, полный небывалой боли,То долу опускал, то устремлялСквозь мглу дубравы, в синий свод небес,Как будто жизнь, уже покинув землю,Летит к иным пределам, – скорбь лежалаНа царственных его чертах, и яВдруг поняла: увы, и ты погаснешь,Прекрасная звезда! Твой свет умрет,И этот день уж недалек.

Пантея еще не знает и не понимает, как не понимает никто, что скорбь Эмпедокла продиктована ощущением собственной вины, тем, что он посмел уравнять себя с богами. Во второй сцене первого действия жрец Гермократ на свой лад объясняет архонту Критию происходящее с Эмпедоклом: «Сидит, опустошенный, в темноте. // Бессмертные его лишили силы // В тот самый день, когда пред всем народом, // Безумец, богом он назвал себя». Критий убежден, что Эмпедокл «заразил народ своим безумьем», что люди «ждут лишь от него благодеяний. // Он должен стать их богом, их царем». Гермократ прямо клевещет на Эмпедокла, обвиняя его в непомерной гордыне, в желании мстить и присвоить себе весь мир:

…И дух его, который сном окован,Боюсь, воспламенится жаждой мести……Решив, что боги им сотворены,Узрит в огромном жизнетворном миреУтраченную собственность свою,И страшные мечтания, как змеи,В его груди зашевелятся, пламяГордыни злобной все вокруг негоИспепелит. Да, все, что создавалоБлагое время, и закон и нравы,Искусство и священные преданья,Все опрокинет он, и не потерпитНи радости, ни мира для живущих.Он миротворцем более не будет.Лишив людей всего, он все на светеВозьмет себе, и ни единый смертныйНе обуздает бешенства его.

Гермократ одержим одним – стремлением продемонстрировать всему народу униженность Эмпедокла. Тем временем сам некогда целостный дух мучается разладом с великими богами, олицетворяющими стихии, самое природу; он вспоминает о былой гармонии и корит себя за безмерность своих притязаний:

Родимая природа! Ты всегдаВ очах моих, ужели ты забылаО том жреце, который песнью жизниКропил тебя, как жертвенною кровью?Здесь, у святых деревьев,Где влага всех земных артерийСтекается и жаждущий находитИсточник вечной юности, – здесь и во мне,В моей душе, когда-то воды жизниСтекались из глубин вселенной,И жаждущие толпы шли ко мне.А ныне?.. Я один? И ночь.Ужели ночь царит здесь даже днем?Я, проникавший взором глубже смертных,Теперь слепец, блуждающий во мраке.О где вы, мои боги?<…> Все позади! БесстрашноВзгляни на правду! Ты во всем повинен,Повинен сам, страдающий Тантал!Ты оскорбил святыню, дерзновенный,Кощунственно порвал союз прекрасный,Ничтожество!

Даже Павсаний, лучший и преданнейший ученик Эмпедокла, не может его утешить, не может смягчить боль от утраты целостности, гармонии, причастности тайнам Природы, ее богам, ее живительным силам, ибо мыслитель убежден: «Любовь бежит от брошенных богами…»

Но вот уже приближаются к Эмпедоклу жители Агригента, возглавляемые Гермократом и Критием, чтобы обличить его как «бесстыдного богохульника». Эмпедокл молит только об одном: «О, дайте мне уйти моей тропою, // Священно тихою тропою смерти». Он уже задумал уход из мира, ему нестерпимо назойливое внимание толпы, вламывающейся в его душу. В этот момент глухая стена воздвигается между ним и людьми, и этот процесс подогревается Гермократом, ненавидящим Эмпедокла за дерзание и высоту духа, недоступную ему. Толпа, которая боготворила Эмпедокла, готова растерзать его: «Все ясно нам! Казнить его! Казнить!» Гермократ проклинает Эмпедокла и обрекает его на изгнание при полном одобрении агригентян. Он проклинает также любого, кто окажет помощь, приют или даже посмертные почести изгнаннику:

Проклятие тому, кто с состраданьемПриимет в душу от тебя хоть слово,Кто руку помощи тебе протянет,Кто в полдень даст тебе глоток воды,Кто за своим столом тебя потерпитИ пустит ночевать под теплым кровом,А в час, когда умрешь, зажжет огоньСвященного костра. Он будет проклят,Как проклят ты. Ступай же прочь отсюда!Тебя изгнали боги Агригента,Которым храмы здесь возведены.

Эмпедокл мужественно переносит это оскорбление. Он просит не за себя – за Павсания, своего верного молодого ученика, который смог бы стать опорой для жителей Агригента. Он все еще любит их, он думает о них. Но граждане, подзуживаемые Гермократом, не желают ничего слушать. Гермократ проклинает и Павсания, не желающего оставлять своего учителя. Эмпедокл упрекает Крития, ведь тот должен, будучи архонтом, наставлять народ на путь истинный:

Молчишь ты, Критий! Но проклятьем этимИ ты клеймен. Ты знал его, не так ли?Потом греха вовеки не зальетКровь жертвенных животных! Будет поздно!Они пьяны от ярости, спаси ихИ образумь несчастных трезвой речью!

Эти слова вызывают слепую ярость у людей, и они грозят Эмпедоклу убийством: «Как, он еще бранит нас? Замолчи! // Ты проклят – уходи, пока мы руки // Не наложили на тебя!» В ответ – неожиданный взрыв негодования у Эмпедокла, столь прежде терпеливого, столь кроткого. Из его души изливается страшный гнев на глухих и слепых людей, ради которых он сделал так много; он обижен, оскорблен, он произносит жестокие и страшные слова тем, кого недавно так любил:

…Так пустьУмрете все вы медленною смертью,Вы, безымянные, и пусть в могилуПроводит вас воронья песнь жреца;И так, как волчью стаю манят трупы,Пусть и на вас найдется волк; и пусть,Насытясь вашей кровью, он очиститСицилию от вас; и пусть засохнетЗемля, где рос пурпурный виноградИ в темных рощах золотился плодИ зрело благородное зерноДля доброго народа; чужеземец,Ступив на щебень ваших храмов, спросит:«Здесь, видно, город был?» Идите. БольшеВы не увидите меня.

Этот эпизод особенно ярко свидетельствует о противоречиях души Эмпедокла: в ней борются любовь к людям и ненависть к ним, когда они становятся толпой. Как полагает А. В. Карельский, Гёльдерлин одним из первых увидел ту опасную черту романтического миросозерцания, которая связана с забвением собственно человека (особенно слабого, несовершенного, т. е. обычного, земного) за космическим образом «человечества грядущих столетий»: «Мечтая о грядущем человечестве, романтизм как бы сбрасывает отдельного человека со счетов. Над этим и бьется, пытается преодолеть это мысль Гёльдерлина в “Эмпедокле”». Исследователь подчеркивает, что в своих поздних гимнах (особенно «Рейн», «Германия») Гёльдерлин уже отказывается от романтической идеи самодостаточности гения и формулирует новый альтруистический принцип. Ситуацию Эмпедокла А. В. Карельский описывает следующим образом: «Инерция гордыни говорит: это толпа, а сердце тут же поправляет: нет, люди».

Да, Эмпедокл на наших глазах преодолевает инерцию гордыни, сохраняя в своей душе любовь к людям, к каждому отдельному человеку. Пока же, прежде чем отправиться в изгнание, он трогательно прощается со своими рабами, которые хотят уйти вместе с ним и в которых он видит отнюдь не рабов, но с детства близких людей, друзей и почти братьев:

…Вы всегдаОхотно мне служили, ибо с детстваРосли мы с вами вместе в этом доме,Принадлежавшем моему отцу,А после – мне, и от меня не слышалНикто властительно-холодных слов.Судьбы рабов не знали вы и, верю,Теперь готовы следовать за мнойВ изгнанье. Но не мог бы я стерпеть,Чтоб и на вас его проклятье пало.Оно известно вам. И мир открытДля вас, друзья, и для меня, так будемИскать в нем счастья – всяк себе.

Гёльдерлин подчеркивает в своем герое подлинное человеколюбие: для него ценностью является всякий человек. Но в то же время Эмпедокл ощущает свою изолированность от обычных людей, и в последних его словах звучит горькая двусмысленность: он уже решился на окончательный уход из мира. Обида на «чернь» все еще живет в его душе, но одновременно зреет мысль о собственной вине – и прежде всего из-за того, что он оскорбил своим вызовом богов. Обращаясь к деревьям, душу которых он так хорошо понимал и которые понимали его, Эмпедокл говорит:

…Мои любимцы! Вы, освященныеЛикующей песнью друга бессмертных богов,Умрите, мирные поверенные мира души моей,Верните ветрам ваши жизни, затем чтоСвирепая чернь хохочет под вашею сенью,И там, где я, просветленный, стоял, погруженный в мечты,Там они грубо поносят меня насмешкой.Горе! Вами ли, боги, отвергнут я? Вам в подражаньеЖрец самозванный меня изгоняет бездушно?Вы меня бросили, о властелины небес,Вас оскорбившего, бросили в мрак одинокий,А этот меня исторгает из милой отчизны,И проклятье, которым я сам же себя заклеймил,Эхом звучит мне теперь в криках низкой толпы!

Возможно, самое неразрешимое противоречие, терзающее душу Эмпедокла и обусловливающее трудность и алогичность как его образа, так и всей драмы, состоит в следующем: герою кажется, что причина его внутренней боли, его страданий заключена в отвержении его богами, в то время как истинная причина – в его разрыве с людьми, в отъединенности от них. Как справедливо отмечает А. В. Карельский, «в душе Эмпедокла – незаживающая рана не от разрыва с богами, а от разрыва с людьми, от разрушенных, ненормальных отношений между людьми». По мысли исследователя, Гёльдерлин передает своему герою собственное отношение к людям, ярко выраженное также устами Гипериона в одноименном романе: «Гёльдерлин не хочет видеть в людях только буржуа, но острым чутьем вновь и вновь фиксирует в своих современниках отдаление от идеала человеческой цельности. Поэтому его отношение к ним двойственно, как и у Эмпедокла».