Собрание сочинений (Том 2) (-) - Алексей Толстой

"Вот так черт, - подумал князь в страхе. - Я пропал! Увидит или нет? Прошел, слава богу... Нет, опять повернул. Обходит, как зверя... Только бы не закричать... А может, опять представляется: я в каюте лежу, и вижу сон?.. Нет, вот земля, вот сено... А вот звезды. Милые звезды, я всегда вас любил... Господи, вот я сейчас верю в тебя".

Алексей Петрович, схватясь за сердце, повернул голову ц застонал. А в это время монашек, выйдя из-за копны, присел над ним и погладил по плечу. С воплем вскинулся князь и тотчас упал навзничь. Широко открытые глаза его были безумны.

- А ты не бойся, - негромко сказал монашек.

Видишь, как тебя перекорячивает. Зачем от меня прятался, а?

- Не буду больше, - с трудом проговорил Алексей Петрович. - Теперь я вижу, что это ты, от Иверской. Как ты велел, так я и сделал...

Монашек улыбнулся, а князю опять показалось, будто усики у него раздвинулись и выскочил из-под них язык, как у ящерицы, - выскочил и спрятался...

Князь тотчас поднялся и побежал было, но монашек словил его и, вновь уложив на копну, сказал:

- Вот дурашный, ей-богу. Нечего делать, поспим и на траве. А я было сначала норовил с возами устроиться, на возах бы и выспались... Ну-ну, подремли, голубчик, а я тебе спою.

Он лег в сено рядом с князем и немного погодя запел тонким, протяжным голосом:

Задремал я, маменька,

В пору вещих снов.

Видел - будто по степи

Конь меня разнес.

Спала моя шапочка.

Сам я неживой

Видно, не уйти мне

От судьбы лихой...

Отвечает матушка:

Чей-то скачет конь,

На коне невеста,

В белом убрана,

В белом убрана,

Не твоя ль жена?

4

Когда утреннее солнце забралось под закрытые веки, Алексей Петрович проснулся и, приподнимаясь на руках, застонал - до того всего разломало.

Рядом в сене сидел монашек, разложив перед собой на полотенце ножик, хлеб и две луковицы.

Белыми зубами он грыз третью луковку. По рябоватому лицу его, у голубых глаз и под ощипанными усами, играли смешливые морщинки.

- Прошла одурь-то? - спросил он. - На, хлебни, для тебя припас, больше не дам, ей-ей...

Он снял скуфейку, вынул оттуда и подал Алексею Петровичу пузырек, где было на глоток теплой водки. Алексей Петрович взял пузырек, с натугой вспоминая, что случилось. Когда хлебнул - память прояснилась, побежала быстрее кровь. Князь поднялся, оправляя измятое платье, потрогал шею, натертую воротничком, расстегнул его и бросил.

- Душе легче, - сказал монашек. - Ну-ну, похлебай теперь вольного воздуху, - видишь, какой ты желтый.

- Постой, - спросил Алексей Петрович, - ты меня с парохода увел?

- Я.

- Зачем? Ведь я по делу ехал.

- Пустяки, какие у тебя дела.

- Зачем же ты меня увел?

- Жить. Чего же другое летом-то делать. А работать - ты не работник, хилый и хромой. Вот зимой холодно. Зимой, милый, я норовлю в острог попасть. Пачпорт запрячу, явлюсь и говорю: не помнящий, мол, родства, и места жительства нет! Меня и кормят, - а к весне объявлюсь. Тоже били не раз за такие дела. Так-то.

Алексей Петрович слушал внимательно, сдвинув брови: неприятным казался ему монашек, но была в его словах ясность и сила. "Ну его к черту, - думал князь. - А что дальше, если и его к черту? Опять на пароход? Да куда же ехать? И зачем? С ним разве пойти? Смешно все-таки: мне вдруг - и шататься по дорогам".

- А знаешь ли ты, с кем говоришь? - спросил Алексей Петрович, прищурясь.

Монашек подмигнул лукаво:

- Да будь ты хоть король турецкий, мне все равно.

"Черт знает, ерунда какая, - подумал князь. - Кажется, действительно пойду с ним бродить. Где-нибудь и сдохну. Король турецкий!" И он сказал вяло:

- Ну, расскажи еще что-нибудь. Как же мы бродить будем?

Так они и пошли по скошенному полю, направляясь за дальний лес, над которым высоко клубились белые облака.

Облака медленно выплывали из-за леса, поднимались над полем, гоня под собою прохладную тень, и, обогнув небо, ложились кучами у противоположного края земли. Солнце стояло уже на девятом часу. В сизой дали играла искрами по всему водному простору синяя река, уходя за меловые холмы.

- Поди меня отсюда выгони, - сказал монашек, обертываясь к реке, потом к лесу. - Ничего не выгонишь. Я, как суслик, имею законное право жить где угодно. А знаешь, как суслики живут?

И он принялся рассказывать, как живут суслики. Поймал кузнечика и попросил у него дегтю. На вылетевшего из-под ног перепела захлопал в ладоши.

- Вот я тебя, кургузый!

Алексей Петрович шел, немного отставая, и щурился: ему начало казаться, что скоро кончится земля и они пойдут по хрустальному воздуху до облаков и еще выше, туда, где только ветер и солнце.

Скоро он устал идти и, присев у дороги, попросил есть.

"Удивительно, удивительно, - думал Алексей Петрович, после еды ложась навзничь. - Небо какое голубое. Пойти и странствовать в самом деле, - ведь бродят же по свету люди... Ветром выдует все лишнее, да, да, - ветер и облака! А что били меня, так и монашка били. Постой, постой, что он мне сказал у Иверской? Конечно: это странствие тогда же и началось, и свобода эта, и легкость, и весь мир как хрустальный. Удивительно - ничего не помнить, ни к чему не привыкать..."

К вечеру они вошли в лес, а ночевали на соломе в клети у бабы, которая спросила только:

- А вы не жулики будете?

Утром они опять побрели в поля. С обеих сторон волнилась спеющая рожь, в нее из-под ног прыгали кузнечики. Алексей Петрович стал жаловаться на ноги. Монашек снял с него башмаки, спрятал в мешок, а ноги князю обмотал шерстяными онучами, - в них идти было легко и мягко. Алексей Петрович делал все, что говорил ему монашек, и, прихрамывая, с палочкой, шел и думал, что вся жизнь теперь осталась позади, в той желтой каюте, а здесь перед лицом только ветер шумит по хлебу, ходят вдалеке столбы пыли, на меже - телега и около нее - дымок, а за сизой, волнующейся, как призрачное море, далью, невидимая отсюда, живет Катя.

- Знаешь, у меня здесь сестра живет, зовут - Катя, - сказал однажды князь, лежа во ржи и поглядывая, как в небе над головой покачиваются золотые колосья.

- И к ней, и к ней зайдем, - ответил монашек. - Лето долгое, а человек, милый, подобен облаку; сказано: возьми посох и ходи, - чтобы ты к дому не привыкал, не набирался подлости.

Но Алексей Петрович не дослушал до конца этого рассуждения, - он повторял только про себя, что "к ней, и к ней" они зайдут - и непременно вместе.

Монашек избегал больших сел, где живут становой или урядник, и князю приходилось ночевать то в овраге, где поутру над головой кричат острокрылые стрижи, то на гумнах хуторов или под телегой в поле.

И дивился сам себе Алексей Петрович, почему не противно ему ни вшей, ни грязи, ни конского навоза, когда, усталый, валился он куда ни попало и наутро вставал веселый и свежий.

Повсюду путников принимали попросту, не спрашивали, кто они, а больше слушали рассказы монашка и понимали их по-своему: кто засмеется, не поверив; кто подивится, "как свет велик"; кто только головой покачает; а баба какая-нибудь вздохнет, сама не зная отчего. Князя называли "баринок" и жалели, и Алексей Петрович удивлялся также, как много этой жалости на свете у простых людей.

- Много так-то нашего брата по дорогам шляется, - однажды сказал монашек. - Живет человек, все у него есть, а скучно. Я сам через это прошел. Водку пил - ужасти. Лежу, бывало, на полу, около меня четверть и стакан, не ем ничего, только пью, и весь черный. До того допился, видеть стал - лезет из-под кровати лошадь с рогами, морда птичья, а сама голая. Долго я маялся. Многое было. А другой до того дойдет - бац себя из пистолета, здорово живешь! Сколько их на себя руки накладывают. А то с тоски есть которые и людей режут, ей-богу. Представится ему, что ужо, как и сегодня будет: поест, поспит и помрет потом. Остается блудить без ума, чтобы проняло, как иголкой, блудом. Отчего же в таком положении человека ножом не пырнуть?.. Очень просто, коли захотелось до "смерти. Ну, а иные, которым себя-то уж больно жалко, уходят. Немало и я увел. Со мной прошлое лето, вроде тебя, товарищ увязался. Походил, походил, а потом взял да на себя и донес в убийстве.

- Верно все это, верно, - ответил Алексей Петрович (разговаривали они под прошлогодним ометом, на пригорке, глядя вниз на село, обозначившее темную линию крыш, скворечен и труб на закате). - Я вот, кажется, понимаю теперь, зачем хожу. Может быть, чище стану, и тогда... - Он вдруг замолчал, отвернулся, и глаза его наполнились слезами. Чтобы скрыть волнение, он окончил, тихо смеясь: - А ведь ты весь век бродишь, как лодырь, настоящий лодырь.

- Я считаю за пустяки подобные разговоры, - ответил монашек. - Всякому свое: бывают и такие, что, сидя у себя на стуле, большое веселье чувствуют, а есть и такие, что по городу на извозчике с гармоньей ездят и тоже много веселятся. Не это плохо, а то, что у человека муть в голове. А я, может быть, тоже от своей совести бегаю?.. Ты почем знаешь?