Стихотворения - Алексей Апухтин

Он покидает "все земное", его жизнь, сосредоточившаяся в героическом порыве во имя Отчизны, тем более должна быть оплакана, что этот порыв совершен с отвержением многого другого, волею обстоятельств не осуществленного.

Глубокий смысл такого соединения двух внешне взаимоудаленных в мировой истории имен, разумеется, может быть понят, если не забывать всего другого, о чем писал Апухтин.

К 1883 году относят стихотворение Апухтина "Памяти Нептуна". В нем поэт пишет о своем кучере Василии:

       В часы бессонницы, под тяжким гнетом горя,       Я вспомнил о тебе, возница верный мой,       Нептуном прозванный за сходство с богом моря…

Подобное сравнение для русской литературы не ново. Еще Тургенев сравнил лицо Хоря с лицом Сократа. Да и впредь у Тургенева появлялись "Гамлет Щигровского уезда", "Степной король Лир"…

Даром прозревать в любом человеке естественную соединенность с мировой культурой обладал также и Лесков. В "очарованном страннике" Иване Северьяновиче Флягине он обнаруживает "черноземного Телемака" (а вместе с тем и "русского богатыря, напоминающего дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого"). Среди лесковских героев — "леди Макбет Мценского уезда", "вычегодская Диана" {Лесков Н. Вычегодская Диана: (Попадья-охотница) // Новости и биржевая газета.- 1883.- № 151 (2-е изд.).- 9(21) апр.}, Дон-Кихот Рогожин из повести "Захудалый род".

Эти и многие подобные сопоставления, рассыпанные по произведениям русской классики XIX века, приобретают особый интерес, если вспомнить, что в самом начале того же столетия Карамзин оспаривал идею о возможности воспитанием создать "умственные способности и нравственные свойства человека".

Для Апухтина важно не столько сходство кучера с Нептуном, сколько некая тайная мудрость, ведомая вознице.

       Ты все молчал, молчал и, помню, только раз       Сквозь зубы проворчал, не поднимая глаз:       "Что убиваетесь? Не нужно убиваться…"       Зачем же в эту ночь, чрез много, много лет.       Мне вспомнился простой, нехитрый твой совет       И снова я ему обрадован как другу?

Здесь та же вера в народную мудрость, что и у Достоевского, на склоне лет немало говорившего о моральных достоинствах "куфельного (кухонного) мужика", что и у Л. Толстого, показавшего в "Смерти Ивана Ильича" нравственное превосходство слуги Герасима перед "господами". "Мужик научает жить, памятуя смерть, он научает приходить послужить страждущему", — писал Н. Лесков {Лесков Н. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. — М., 1958. — С. 155. (Курсив Лескова. — С. Д.)}.

Но было бы рискованно утверждать, что "Памяти Нептуна" — лишь талантливое поэтическое переложение тех проблем, которые стали коренными для русской прозы. Нет, и здесь при всей мягкости, естественности апухтинского голоса мысль его остается самостоятельной.

       Не осуждай меня холодной думой,       Не говори, что только тот страдал,       Кто в нищете влачил свой век угрюмый,       Кто жизни яд до капли выпивал…

Так начинается его раннее (1858) стихотворение "Мое оправдание". Поэт — нет, точнее, просто человек, разве он не высказывает размышления многих?! — хочет найти единение с другими людьми не на основе одного только чувства социальной вины. Он не может согласиться с тем представлением, что только имущественное благополучие делает жизнь счастливой. "Тяжелое сомнение" для лирического героя этого стихотворения — одно из главенствующих человеческих чувств, присущее всем — и бедным, и богатым, и везучим, и неудачникам. Любой человек имеет право на "скорбный стон", на "горький шепот".

Разумеется, в годы, когда вся Россия ждала реформ и прежде всего освобождения крестьян, "оправдание" Апухтина едва ли могло вызвать сколько-нибудь широкое понимание. Впрочем, и сам поэт не стремился печатно объясниться — стихотворение было опубликовано лишь после его смерти. Важно другое: признавая ответственность людей круга, к которому принадлежал, за существующую общественную дисгармонию, он вовсе не считал, что покаяние одних принесет быстрое благоденствие другим. Воззвать к кучеру Василию, выслушать "куфельного мужика" — да! Но и самому быть выслушанным, понятым — так же естественно и справедливо!

       Я родился в семье дворянской       (Чем буду мучиться по гроб), —

написал однажды Апухтин не только с самоиронией, но и, не менее, с насмешкой над теми, кто из происхождения человека готов сделать однозначную роспись всей его земной, да и, как мы видим, посмертной его судьбы. Тем более что сам-то Апухтин был своего рода дворянином без дворянства, к слову, одним из многих, послуживших прототипами для Онегина, Печорина и, конечно, Обломова, с которым однажды Апухтина и сравнили {См.: Жиркевич А. Поэт милостию божией // Ист. вестник.- 1906. — Нояб. — С. 413.}. Правда, к счастью, Апухтин не остался просто "умной ненужностью", как его литературные собратья. Сохранив в своей жизни пресловутые "сплин", "тоску", "хандру", "скуку", он тем не менее нашел в себе творческую энергию для достоверного, неоспоримого изображения трагедии материально благополучного, сытого существования.

И был понят. Пусть не теми критиками, которые были одержимы стремлением к тотальной социологизации в истолковании художественных произведений, для которых феномен человека сводился к совокупности его социальных качеств. Апухтина, наряду с читателями, продолжавшими любить в изящной словесности именно эстетическое, хорошо понимали его современники — русские писатели, как и он, искавшие новые возможности художественных стилей, черпавшие интеллектуальную энергию не только из быстротекущей жизни, но и из культурного наследия, из каждодневно создававшейся литературы. Достаточно вспомнить, что прихотливая лирика Апухтина вызывала многолетний сочувственный интерес у Чехова, чье имя стало у нас символом демократических идеалов, подлинной интеллигентности. Не менее чуток к наследию Апухтина был и Блок, сказав на исходе 1919 года, в роковое для отечественной культуры время, о "дворянственном Апухтине"… {Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. — Л., 1982. — С. 384.} В дни, когда за одну только принадлежность к дворянству расстреливали и уж во всяком случае превращали в парию, Блок еще раз показал, что русский язык способен спасать скоропалительно отвергаемые понятия. "Дворянственный" — и перед взором возникает человек мысли, в котором, по словам Блока, заключено "причудливое сплетение основного вопроса эры — социального вопроса с умозрением, с самыми острыми вопросами личности и самыми глубокими вопросами о Боге и о мире" {Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. — С. 384–385.}.

…А биография? Что ж биография?! В приложении к этому сборнику дана справка о жизни Апухтина — своего рода "листок по учету кадров" в стиле самодержавно-командной системы XIX века. Из него ясно, что не был Алексей Николаевич в службе ретив, за чинами не гнался, в семейную жизнь, как многие его собратья по классу, убежать не смог.

Биография Апухтина — это его поэзия.

Поэзия, начавшаяся с детства в родовом имении Павлодар Калужской губернии, навсегда оставшемся для Апухтина подобием земного рая — с любящими родителями, с домом, где не переставали звучать стихи и музыка… Впрочем, и этот, по сути естественный, необходимый каждому ребенку, мир вызвал настороженность у недавних биографов, и они вновь помянули Илюшу Обломова и Обломовку {См.: Апухтин А. Стихотворения. — Орел, 1959. — С. 3; Апухтин А. Стихотворения. — Л., 1961. — С. 6.}.

Образование Апухтин получил в Училище правоведения — привилегированном учебном заведении, готовившем чиновников для службы по министерству юстиции, на ответственные административные должности. Но удивительное дело: из этих мундирных стен, воздвигнутых в глухую пору николаевщины, вышли, помимо дипломатов, губернаторов, министров, композитор Александр Серов, поэт Алексей Жемчужников, искусствовед и критик В. А. Стасов, юрист и публицист К. К. Арсеньев. Соучеником и задушевным другом Апухтина на всю жизнь стал Петр Ильич Чайковский,

Существовавшая в системе учения правоведов гуманитарная широта выводила воспитанников за рамки административно-управленческой прагматики, способствовала раскрытию их творческих задатков.

Сам Апухтин, еще в семейном кругу увлекшийся поэзией, знавший наизусть множество стихотворений, боготворивший Пушкина, учился блестяще и вскоре занял особое место среди правоведов. "Он стал первенствовать в училище, как первенствовал в своей семье, — пишет об этой поре жизни поэта его биограф Модест Чайковский. — Впечатление, производимое его личностью, доходит до того, что августейший попечитель училища принц Петр Георгиевич Ольденбургский удостаивает юношу, не в пример прочим, личными беседами и даже собственноручными письмами" {Чайковский М. Алексей Николаевич Апухтину / Апухтин А. Соч.- 3-е посм., доп. изд. — Спб., 1898. — С. VII.}. Апухтину пророчат славу Пушкина. О нем говорят в петербургских литературных кругах: молодой Лев Толстой представляет его крупнейшему литературному критику того времени А. В. Дружинину {См.: Дружинин А. В. Повести. Дневник. — М., 1986. — С. 359.}, а Тургенев предсказывает, что "такой поэтический талант, каким обладает Апухтин, составит в литературе эпоху и что Апухтин своими стихами приобретет такую же известность, как Пушкин и Лермонтов" {Цит. по: Панаева А. Я. (Головачева). Воспоминания. — М., 1986. — С. 174.}.