Стихотворения - Алексей Апухтин

восклицает императрица в стихотворении, завершая свой пространный монолог вопросом:

       "Когда случится вам, питомцы Мельпомены,       Творенье гения со славой разыграть,       И вами созданные сцены       Заставят зрителя смеяться иль рыдать,       Тогда — скажите, ради Бога! —       Ужель вам не простят правдивые сердца       Неловкость выхода, неровности конца       И даже скуку эпилога?"

Апухтин, может быть, мягче, чем следовало, указал на факт, о котором хорошо знало русское образованное общество и который не просматривался на официальном портрете Екатерины — ее исполинское лицемерие, ее многолетнее актерство. Стихотворение Апухтина с его тонкой иронией хорошо подходит к пушкинской характеристике нашей героини — "Тартюф в юбке и короне".

Многозначительны и слова о "народном вопле", раздавшемся после поучения Екатерины актерам, — здесь стихийность в поведении, но еще более усугубленная, еще более отторгающая человека от его собственного сознания. Справедливости ради нельзя не заметить, что подобную интеллектуальную стереотипность уже не с иронией, а с сарказмом — и недаром, здесь речь идет о так называемом образованном, культурном обществе — Апухтин изобразил в миниатюре "Публика".

Театральное искусство увлекает, оно может воодушевить человека:

       Мне было весело вчера на сцене шумной,       Я так же, как и все, комедию играл;       И радовался я, и плакал я безумно,       И мне театр рукоплескал.

Но неизбежно возвращение к действительной жизни, страсти которой несоизмеримы с переживаниями лицедейства:

       И, сняв парик, умыв лицо,       Одежды сбросив шутовские,       Мы все, усталые, больные,       Лениво сходим на крыльцо.       Нам тяжело, нам больно, стыдно…

Мысль о потере подлинных чувств в течение "комедии" жизни отчетливо выражена в раннем стихотворении "В театре" ("Часто, наскучив игрой бесталанною…").

Какие же возможности выбора остаются у человека? Быть может, такой?

       Мчалась тройка по свежему снегу в глуши,       И была ты со мной, и кругом ни души…       Лишь мелькали деревья в серебряной мгле,       И казалось, что все в небесах, на земле       Мне шептало: люби, позабудь обо всем…       Я не знаю, что правдою было, что сном!

Как было, отмечено выше, в поэтике Апухтина огромное место принадлежит снам, ночи, всему тому, что лежит на грани между сознанием и забытьем. Апология тончайших движений человеческой души, стремление к уловлению и переживанию тончайших, мимолетных ощущений заставляет его обратиться к музыке — и как к поэтической теме, и как к средству, подкрепляющему, развивающему его лирику. Романсы на стихи Апухтина стали классикой жанра, без усилий утвердив свою необходимость вот уже для многих поколений русских людей.

       День ли царит, тишина ли ночная,       В снах ли тревожных, в житейской борьбе.       Всюду со мной, мою жизнь наполняя.       Дума все та же, одна, роковая, —       Всё о тебе!

Самозабвение любви становится главной ценностью для лирического героя Апухтина. Это чувство у него никак не рационализировано — наоборот, самые острые ощущения достигаются, лишь когда человеку удается воспарить над обыденностью, над конкретностью собственной жизни.

       Люби, всегда люби! Пускай в мученьях тайных       Сгорают юные, беспечные года,       Средь пошлостей людских, среди невзгод случайных       Люби, люби всегда!

Поэта надо принимать таким, каков он есть. Апухтин развивался в переходное для русской лирики время, в его стихах предчувствуется то, что стало живой водой литературного импрессионизма, символизма, всего "серебряного века" русской поэзии. Конкретная социальность, как правило, преобразовывалась здесь в череду интимных человеческих переживаний, причем обнаруживались хотя тайные, но очень устойчивые, прочные основы человеческого поведения. Требование поступка, характерное для поэзии XIX века, сменяется вниманием к переживанию, к тем душевным порывам, которые часто так и остаются порывами, но от этого не оказываются менее острыми. Разумеется, здесь поэтов подстерегали новые драмы, новые противоречия между стремлением к признанию общественной необходимости и внутренней уверенностью в животворности своего тонкого дела.

Уйти от этих противоречий можно только в стихию художественного поиска. И это удавалось Апухтину. Наряду с яркими стихотворными новеллами, в которых пресловутые "гражданские мотивы" звучат не иллюстративно, а в органической связи с духовными тайнами личности, которые не отменить никакой революцией, он пишет прозу. Его неоконченный роман, повести также свидетельствуют, что возможности социального развития общества рассматривались Апухтиным сквозь призму страстей и потребностей людей, в совокупности общество, народ и составляющих.

Самобытны и его собственно стихотворческие достижения. Скажем, пятистрочная строфа, многократно использовавшаяся Апухтиным, оказалась под его пером совершенной формой для сочетания словесной музыкальности с тончайшим психологизмом. Без преувеличений, это его творческое открытие.

       Вот тебе старые песни поэта —       Я их слагал в молодые года,       Долго таил от бездушного света,       И не найдя в нем живого ответа,       Смолкли они навсегда.

       Зреет в душе моей песня иная…       Как ни гони ее, как ни таи, —       Песня та вырвется, громко рыдая,       Стоном безумной любви заглушая       Старые песни мои.

Последние годы жизни Апухтина прошли тяжело. Хотя выход его сборников не только оживил интерес к его поэзии, но и внес в отечественную литературную жизнь тонкую, одухотворенную ноту — "апухтинскую нотку"! — сам поэт по-прежнему оставался мучим сомнениями, — впрочем, это чувство вполне благородно и вдобавок социально небесполезно. К творческой неуверенности прибавилась болезнь: полнота, донимавшая Апухтина с детства, развилась в водянку, сделав его затворником.

В 1892 году готовился сборник в пользу голодающих. Апухтин, и прежде участвовавший в благотворительных делах — тогда это было обычным сердечным побуждением, предложил новое стихотворение "О, что за облако над Русью пролетело…", завершавшееся строфой:

       Родник любви течет на дне души глубоком.       Как пылью, засорен житейской суетой…       Но туча пронеслась ненастьем и грозой, —       Родник бежит ручьем. Он вырвется потоком,       Он смоет сор и пыль широкою волной.

Сборник по каким-то причинам не состоялся. Стихотворение осталось. Умирающий поэт подтвердил в нем свою веру в вечные человеческие ценности. "Душа моя тепла…" — вырвалась у него однажды строка. Душа Апухтина оставалась теплой до последнего мгновения жизни. Такой она остается и сегодня.

Год: 1991

Анатолий Федорович Кони

A. H. Апухтин[47]

В самом начале шестидесятых годов Литературный фонд предпринял ряд любительских спектаклей, в которых участвовали виднейшие представители русской литературы, жившие или временно находившиеся в Петербурге. Спектакли прошли блестящим образом и усердно посещались публикой. Этого, однако, нельзя было приписать только одному ее желанию увидеть своих любимцев на сцене. Оно в гораздо большей степени удовлетворялось литературными чтениями, бывшими тогда новинкой и имевшими огромный успех. На одном из них я слышал в первый раз Федора Михайловича Достоевского, читавшего рассказ "об оторвавшейся пуговке" из письма Макара Девушкина в "Бедных людях". Почти на каждом из таких чтений выступал А. Н. Майков со своим стихотворением "Старое и новое", отрывком из поэмы "Поля", который он декламировал превосходно, повторяя его по нескольку раз по настойчивому требованию публики, наэлектризованной и мастерским исполнением, и соответствием конца стихотворения тем радужным надеждам на светлое будущее, которые жили тогда в сердце русского общества. Без "Полей" не обходилось ни одно литературное чтение, и стоило Майкову появиться на эстраде и прочесть что-либо другое, как из публики начинали раздаваться требования: "Поля! Поля!" — что подало повод одному из сатирических журналов изобразить Майкова пред многочисленной аудиторией, с ужасом повторяющего вместе с нею свой стих: "А там поля, опять поля!"