Кола - Борис Поляков

Над Туломой пушечный стоит дым, в нем расплывчато видно корабль. С громом огненные снопы летят от черного его борта. А с палубы каждый миг оглянуться могут и увидеть на воде шняку.

– Налегай к последнему! Налегай! Не до нас им сейчас, успеем! – озираясь, Кир совсем понижает голос, будто в грохоте могут его услышать на корабле.

И поверилось: не до них. В суете и увидят – поймут не сразу, да пока еще повернут пушки. И всего холодило от нетерпения: быстрее! Андрей упирался изо всех сил. Исчезла усталость, былая боязнь, Нюшка ушла из памяти, обещанная свобода. Еще взмах, еще раз! Еще!

– Табань! – хрипит Кир.

Афанасий уперся в весла, вспухли жилы на шее, и Андрей к последнему протянул руки. Нюшка молится за него, за них. У всей Колы они сейчас на виду. Поскользнулся нежданно, ударился, но сдержал бочонок сдирающимися ногтями: десятый! И мелькнуло радостно: он последний.

– Ничего, ничего, Андрюха! – Афанасий почти на весу отрубил буйреп.

– На весла! – орал хрипом Кир. – На весла!

И опять Андрей упирался, до остатка вкладывал силу в весла. «Пронеси ты, господи, пронеси! Сейчас сгинуть никак нельзя. Нюшка ждет. Непременно она молилась. И отцом скоро буду. Никак нельзя».

Руки болью горят, и саднит спина, но мыс медленно наползает и наползает, скрывает от глаз корабль. Шняка здесь идет тяжелее. Это течение Колы. Над водою здесь дым, и труднее дышать. Кир свернул к Монастырскому острову, стало больше видно пожар. Огонь пляшет, ползет по дереву, к небу хлопает пепел, дым. Где недавно бежал Никита – все объято огнем. Развороченные горят крепостные стены. Башня северная в огне, сгорела крыша, стропила – как большущее решето, дожираемое огнем. Но главный пожар, наверное, за стеной. Оттуда взлетает пламя, идут пугающие шум, треск. У причалов по-прежнему стоят шняки, но к ним уже близко не подойти, они вот-вот загорятся.

От солнца, пожара ли пляшут красные отсветы на воде, в шняке. У Кира сжаты губы, и, видно от дыма, слезятся его глаза. Он правит к кресту. Но и тут уже дымно, хотя к набережной Колы пожар еще не пришел. Улица, как и прежде, пустынна. И Андрей нашел глазами забор, где недавно оставил Нюшку. Не случилось ли с нею что? С той поры словно целая жизнь минула.

Шняка ткнулась в песчаный берег, и на миг они будто оцепенели. Афанасий подал Андрею его ружье. Земля казалась шаткою под ногами. Сколько были в шняке они? Час? Больше? Солнце взошло немного. Андрей сел расслабленно под крестом. На миг забылись выстрелы пушек, горящий город. Были только они, трое на берегу, целые и живые.

Потом из шняки выпрыгнул Афанасий. Кир бросил ему топоры на песок и тоже сошел на берег. Хорошо, что старшим велели Киру. Ладный парень. Себя пересилил вон как. А мог бы после сказать: шняка-де покачнулась.

– И все же мы сняли их, Кир, – сказал Афанасий.

Кир от них уходил не прощаясь, остановился.

– Не самое трудное. Оно впереди. – Он сказал и помедлил, будто ждал, чтобы спросили о чем-то его еще.

– Без тебя мы не сделали бы всего. И, может, в живых не были. – И будто с собою позвал Андрея: – Верно я говорю, Андрюха?

В недоброй усмешке скривилось лицо Кира.

– А я не для вас ходил, – он отозвался хрипло. – Уж никак не для вас.

– Но ты молодцом, Кир.

Нет, не то сказал Афанасий. И Кир снова пошел от шняки. Но Афанасий не унимался.

– Кир! Ты ведь это... Не в гости мы все идем. Может, больше не свидимся.

Кир обернулся, хмуро и неприязненно взглянул на Афанасия.

– Свидимся. Родственнички... – Он кинул ружье за спину и, уже не оглядываясь, скорым шагом пошел к Туломе.

Афанасий смотрел Киру вслед и ногою, почти не глядя, зарыл топоры в песке. Погодя он спросил Андрея:

– Ты в окопы идешь?

– А как же! – Андрей устало поднялся и взял ружье. – Иду.

Они молча пошли рядом в улицу между южной стеной крепости и верхним посадом, где за дымом не видно было еще пожара.

Смольков почти с полуночи был на ногах. Тогда всех подняли спешно ото сна и корабль снялся с якоря, отодвинулся к левому берегу по Туломе. Солнце еще не взошло. Туман над водою стелился редкий. Сквозь него виднелись окопы на берегу, за ними – город.

Офицер главный вышел на палубу, вместе с другими, и поеживался со сна. Пушкари заряжали пушки, целили их на Колу. Солдаты с ружьями размещались вдоль борта, а другие – ядра и бомбы носили к пушкам. И Смолькову тоже велели носить. Бомбы тяжелые, двухпудовые. Смольков оробело каждую в руки брал. А потом все будто замерли, стали, смотрели только на главного офицера. В руках пушкарей, потрескивая, коптили факелы. Лица у всех вокруг очерствели будто. И Смолькову сделалось зябко в ожидании того, что случится сейчас на его глазах. Еще вчера с вечера, когда шлюпка вернулась с переговоров, он понял: колянам добра не будет. И смотрел, как окопы они стали рыть по берегу, как дома свои покидали, уходили куда-то к Коле-реке. Он в душе непрестанно ругал колян: не знают, какие стоят тут пушки, какое оружие у солдат. А то спесь бы свою убавили.

И от грохота пушек, в жизни какого еще не слыхивал, света яркого, как от молний, Смольков даже присел. Лопнуло словно в ушах от грома, пошла палуба под ногами, но услышалось все же: в Коле-городе ядра крушат дерево с треском, гулко взрываются бомбы. Дымом сразу окутало палубу, все вокруг. Однако можно было и так представить, что в Коле теперь творится. Смольков не хотел бы сейчас быть там. Но жалости к городу и колянам он не чувствовал. Залп, казалось, ударил по его злому прошлому, что прошло теперь навсегда. И, солдатами подгоняемый, взял еще бомбу у люка, понес к пушкам.

Он потом долго таскал их, ядра и бомбы. Его подталкивали солдаты, и он бегал туда и обратно, потный, усталый, злился на пушкарей, которые как ни в чем не бывало заряжали снова и снова пушки, и на колян, погубивших его мечту побывать еще в Коле вольным, недосягаемым для исправника.

Два солдата-жердяя было на корабле. И Смольков старался им угодить. Он показывал жестами, как они выпьют в Коле. Какие девки и бабы там у них будут. С Афанасием рассчитаться хотелось при помощи новых своих друзей. Нюшке припомнить бы непременно. Жердяи, похоже, его понимали. Они улыбались ему, хлопали по плечу.

Потом солнце взошло – и туман осел. Дым от пушек к заливу относить стало. А стрельба и на минуту не прекращалась. Теперь и слышно и видно, как бомбы и ядра бьют в деревянные крыши, стены и рвут там, ломают и зажигают все.

Залпам давно уже счет потерян. На палубе дымно, Смолькову казалось, что он одурел. Хотелось все бросить и спрятаться где-нибудь, заткнуть уши и больше не трогаться никогда с места.

И он отошел к борту, стоял и смотрел на Колу. Там огонь вовсю полыхал. Горели собор и крепость, дома в центре. Огромное пламя вздымалось к небу. А бомбы летят и летят туда двухпудовые, рвут все и рушат. И вдруг дом отцовский припомнился, тополя у забора. Всколыхнулась в сердце забытая давно боль. Показалось на миг: что-то он потерял. И его, смольковское, тоже в Коле сейчас горит.

Два солдата-жердяя опять оказались рядом. Подтолкнули Смолькова, показывали: ему следует носить бомбы.

В первый день он по лестнице лез из Маркеловой раньшины. И жердяи ему помогли взобраться на палубу.

Обхватили тогда руками, ущупали потайной пояс и между собою переглянулись. Смольков взгляды такие знал и сжался, как от ожога. А жердяи потом подмигивали ему при встрече, улыбались и хлопали по плечу. И хотя Смольков постоянно старался задобрить их, обреченно чувствовал: помнят они о поясе. Будет, видимо, еще встреча. И теперь затравленно оглянулся к ним. Крепкими вымахали жердяи. В полиции мужички тоже были работой не изнуренные и носили добротные сапоги. Они пинать умели измотанного в бегах, лежачего. И, вспомнив это, Смольков молча опустил голову, пошел к лазу покорно за новой бомбой. Потом вздрагивал с каждым залпом и усердно носил и носил ядра и бомбы к пушкам. А они неумолчно били и били по Коле. Час за часом, двадцать долгих часов в гуле, грохоте, беготне. Ни присесть на минуту, ни отдохнуть. Смолькову казалось – он не выдержит, упадет. Но жердяи ходили рядом. Смольков видел их сапоги.

Только за полночь смолкли пушки, и усталость свалила и придавила людей вокруг. Жердяи с собой повели Смолькова, в темной каморке под палубой закрыли его под замок. Он покорно все исполнял. Среди тряпок, рогож, веревок он прилег, сжался весь, унимая дрожь в теле. С тупою усталостью от работы, угрозы побоев, душевного слома ошарашенно пялил глаза в переборку. В ушах были выстрелы, взрывы, гул. В глазах, и закрытых даже, стояло пламя. И Смолькову хотелось кричать от давящей тишины и тьмы.

Он не спал в эту ночь. Оглохший от грохота пушек, ошалелый от вида пожара и разрушений, не мог уснуть. И, конечно, не мог представить, что много-много других людей, причастных волей судьбы к войне, в это время тоже не спали.