Кола - Борис Поляков

...На Аландских островах в Балтийском море вторую неделю уже не до сна русским солдатам. Со второго августа их атакует англо-французский флот. Русские сами подожгли все строения на острове, где неприятель смог бы найти приют или извлечь какую пользу. Сожжены провиантские магазины, госпиталь и тюрьма, конюшни, бани и гауптвахта. Отступая, все укрылись теперь в главном форте Бомарзундской крепости. А в нем пожары не прекращаются. Непрерывная бомбардировка мешает их потушить: одиннадцать тысяч солдат с суши и восемь кораблей с моря днем и ночью ведут обстрел главного форта. Но горстка русских солдат с офицерами будет стоять еще до шестнадцатого августа, до последних снарядов и патронов, до полного разрушения крепости.

...Не спал в это время и командующий англо-французской флотилией на Тихом океане адмирал Прайс. Здесь было утро. Прайс вел корабли к Петропавловску-на-Камчатке.

Добыча возле города у них будет невелика: французы возьмут в плен команду суденышка, предназначенного для обеспечения хозяйственных нужд города. А ровно через неделю после сожжения «Мирандой» Колы, тоже в четверг, в одиннадцать дня, на далеком Тихом океане Прайс лично подаст команду к началу штурма.

Его флотилия имела немало: двести двенадцать орудий, две тысячи сорок человек команды и пятьсот солдат английских десантных войск. Это против шестидесяти двух орудий и девятисот двадцати защитников Петропавловска-на-Камчатке.

За день до штурма Прайс самолично попытается на пароходе, не под своим адмиральским, а под торговым американским флагом, проникнуть на Петропавловский рейд. За день до штурма он соберет военный совет, на котором будет присутствовать шесть командиров кораблей.

Но как моряк опытный, с пятнадцатилетнего возраста на флоте, Прайс, наверное, уже предвидел, что союзный флот потерпит урон и бесславно уйдет восвояси, не достигнув ни одной из поставленных себе целей. А как адмирал он, конечно, не мог не знать, что правительство и парламент не прощают неудач своим военным слугам.

Но что бы там ни было, а Прайс в штурме участвовать не захочет. Он только подаст команду к его началу. После этого сразу пойдет в каюту и выстрелит себе в сердце из пистолета.

Причиной самоубийства Прайса будут, якобы, страх и 'душевное расстройство, вызванное неудачным началом войны с Россией. Его похоронят в Тарьинской бухте близ Петропавловска-на-Камчатке. Но все это будет только через неделю. А пока что не спали в Петропавловске-на-Камчатке матросы, которые попадут после в плен на флотилию адмирала Прайса. Их еще не опалила война, она еще только к ним приближалась. Потом, при бомбардировке укреплений и самого Петропавловска, их, пленных на французском корабле, будут заставлять носить ядра к пушкам. А когда за бунтарский отказ пригрозят повесить зачинщика, то матрос Семен Удалой, спасаясь от петли, взберется по снастям на мачту и, ругаясь отчаянно, будет оттуда кричать стоящим внизу товарищам:

– Ребята! Не подымайте рук на своих! Не делайте сраму на весь белый свет! Не делайте! Я смерть принимаю!

Он прыгнет с мачты за борт и, как напишет в воспоминаниях офицер французского флота, уйдет под воду, даже не пытаясь выплыть, спасти себе жизнь.

...Не спал в эту ночь в своей каюте капитан винтового корвета «Миранда» Лайонс. Он был вне себя от злости. Ему не везло.

Месяц назад, шестого июля тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, «Миранда» вместе с шестидесятипушечным кораблем «Бриск» подошла к Соловецкому монастырю. Лайонс подвел «Миранду» на расстояние выстрела и первым же залпом вышиб ворота монастыря. Он требовал его сдачи. А монахи нежданно ответили артиллерией. Ядро пробило борт «Миранды» и чуть не попало в пороховой погреб. Пришлось спешно ретироваться, заделывать пробоину.

Теперь под Колой Лайонс решил вести себя осмотрительнее. Знал: гарнизон малочислен и вооружен плохо. Однако не хотел риска. Нужна безусловная победа: надо взять город под свою власть. Тогда будут слава, почести, повышение в чине. Сутки стоял он под маленьким русским портом, писал ультиматум. Он обещал сохранить имущество горожан, их жилища. Что может быть для людей ценнее? Покоем манили к себе берега, уютом. Десант и команда нуждались в отдыхе, свежей пище, в мытье, наконец.

А коляне отвергли его ультиматум. И Лайонс раздраженно ходил по каюте, не в силах понять: почему? Он ведь будет стрелять. Или им ад не страшен? И, подумав, эвакуацию разрешил. Пусть останется гарнизон. С первым залпом одумаются и выкинут белый флаг.

Но прошли почти сутки беспрерывной бомбардировки, город уже догорает, а на флаг даже нет намека. Лайонс чувствовал, что победа ускользает из его рук, и, раздраженный, мерил шагами каюту. Ему не спалось. Обозленный на фанатизм русских, он думал, что завтра прикажет стрелять по городу еще и еще. И все так и будет: он снова увидит взлетающие обломки домов, пожары. Но так и не поймет главного. Недоуменно будет смотреть Лайонс на горящий город, пока не почувствует всю беспомощность своих пушек и бесславность всего свершаемого.

Газеты Европы потом затрубят о победе «Миранды» над портом Кола. И друзья и начальство поздравят Лайонса с большим успехом. Он получит, конечно, со временем повышение по службе и в чине, но впоследствии, дома, в Англии, Лайонс никогда не разрешит себе погордиться этой победой. Даже в близкой среде домашних или в тесном кругу друзей никогда вслух не вспомнит он город Колу.

И чем дальше будет уходить время, тем все чаще будет ему казаться: не победа была им одержана в те дни под Колой. И это не смоют с «Миранды» волны, пока корвет будет бороздить моря. А может, и того дольше.

...Поутру Смолькова выпустили из-под замка. Корабль медленно, будто ощупью шел по заливу. Машина тихо стучала в трюме, а на палубе – суета тревожная. Матросы сновали испуганные, пригнувшись. Вдоль правого борта солдаты с ружьями прятались, стреляли по берегу. И оттуда свистели пули. Смольков тоже присел, выглядывал из-за борта. Колян в окопах будто прибавилось. А у них за спиной ни собора, ни крепости, ни домов. Город словно ушел под землю, и теперь догорала его верхушка. Сплошной костер до самой Соловараки. Все разрушено, голо. Гарь удушливая струится. Смольков пялил глаза в испуге.

Офицеры тоже подальше от пуль, у левого борта прятались. Но в трубу они не на берег смотрели, а на залив. Они посылали на мачту матроса, поясняли что-то ему. И Смольков понял вдруг всю тревожную суету. Не пули колян страху нагнали на офицеров – исчезли с залива бакены. И шлюпки теперь с промерами не пошлешь. А если корабль на мель наткнется? И даже ознобом свело лопатки. Коляне Смолькова-то уж непременно на рее вздернут.

И Смольков кинулся к офицерам: можно, можно пройти и так. И показывал, где идти кораблю, где дорога. Но офицеры ему не верили или не понимали. Они сердились и гнали Смолькова прочь. Их матрос не долез да марсов, обмяк и, цепляясь негнущимися руками, стал сползать на вантах и рухнул вниз на открытом месте. К нему другие матросы ползком подобрались, уволокли. На палубе кровь растерлась. Смольков попятился от офицеров.

А корабль медленно приближался к устью Туломы, все ближе и ближе к оконечности городской земли. Коляне тоже в окопах перебегают, стреляют по кораблю. Офицеры еще матроса послали на марс, смотреть дорогу. Он едва лишь поднялся над бортом, глухо рухнул на палубу и запрокинулся в позе неловкой, замер. Коляне ружьями не шутили. Вчера надо было не в город, а больше в окопы из пушек бить. Теперь бы они там не бегали. Смольков вспомнил пушчонку колян у редута. А если они хоть одну за мысом спрятали да жахнут оттуда сейчас в упор?

И, страхом гонимый, опять кинулся к офицерам. Не давая себя перебить, прогнать, усердно маячил руками: оттуда вон, из-за берега может ударить пушка.

Коляне стреляют по кораблю. Стреляют в колян солдаты. Офицер командует рулевому, и хотя нету бакенов впереди, корабль все же идет навстречу приливу, все ближе и ближе к мысу. На нем редут бревенчатый догорает, пушчонки обе валяются. А дальше горят в уродливых грудах остатки собора, крепости. За мысом в огне причалы. Даже шняки и раньшины на воде горят.

И Смольков почувствовал облегченно: не он, а коляне остаются сзади в горящем городе. Кораблю вон дорога широкая открывается. Мимо мыса Елового прямо-прямо до Створного. А там дальше Смольков дорогу хорошо помнил.

На заливе, однако, к Еловому не пошли. Против острова Монастырского бросили опять якорь. Машина в трюме умолкла. Матросы на палубе замывали кровь, солдаты ругались между собою. Смольков пугливо косился, высматривая убитых, но их уже не было. Потом подошли жердяи. Один ткнул пальцем в живот Смолькова: «Паф! Паф!» – и взял за пояс вместе с рубахой, потряс. Другой показывал половину ладони и улыбался. Глаза недобрые у обоих. Смольков попятился, озираясь. Кто тут может ему помочь, кто же? Среди чужой непонятной речи, суеты, гвалта он затравленно себя чувствовал.