В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

В ней сначала появилась конка и потеснила московских извозчиков и лихачей, потом загрохотал трамвай, после с шумом на тихие московские улочки ворвались автобусы и автомобили. Белые московские здания были вытеснены красными кирпичными, а затем и серыми, безликими рабочими постройками и уродливыми, коптящими небо трубами. Сорок сороков были уничтожены, закрыты и взорваны. Исчез знаменитый московский пасхальный звон, который открывал серебряный голос Ивана Великого, и тысячи московских церквей на разные голоса продолжали этот великолепный колокольный концерт, о котором восторженно отзывались москвичи Пушкин и Лермонтов, полюбивший Москву Чехов. Последний раз одинокий голос Ивана Великого прозвучал в Пасхальную ночь 1920 года[325].

Да, увы, Дурылин – летописец исчезающей эпохи, безвозвратно уходящей в вечность патриархальнокупеческой Москвы как столицы народной и истово верующей Святой Руси.

Москва Дурылина, особенно Москва его детства, к которой он сердечно привязан и которую вспоминает на закате жизни, – это Москва купеческая и усадебно-дворянская. Плетешки, где он провел детство и юность, не что иное, как тихая тургеневская усадьба внутри суматошного столичного города, своего рода провинциальное дворянское гнездо, или, если хотите, чеховский «вишневый» сад, пока еще не вырубленный предприимчивым Лопахиным. Впрочем, судьба прекрасного дурылинского сада обречена – как будто русская и мировая литература задумала испытать на реальной судьбе автора свои классические сюжеты. Здесь, помимо чеховских, также и купеческие драмы А. Н. Островского, коренного жителя Замоскворечья, например, с его поучительной историей банкротства купца Подхалюзина («Банкрот, или Свои люди – сочтемся»), предательски брошенного в долговую яму собственными детьми; здесь и сюжет шекспировского «Короля Лира», где роль жестоких дочерей Реганы и Гонерильи с успехом сыграли старшие сыновья и дочери отца Дурылина, на которых он простосердечно перевел свое купеческое дело. Правда, наяву, в отличие от шекспировской трагедии, не нашлось ни одного кандидата на роль самоотверженной Корделии.

Все эти литературные сюжеты, развернувшиеся в его судьбе, произойдут потом, и на излете жизни он осознает их и опишет в книге «В родном углу», а пока Дурылин не знает своего жребия. Пока он счастливо живет на окраине Москвы вместе с младшим братом, кормилицей, няней, любимой матерью и отцом в большом хлебосольном доме, населенном многодетной семьей отца от первого брака, в доме, скорее похожем на райский уголок – с натуральным хозяйством, с огромным яблоневым и вишневым садом, с заготовками на зиму кружевенного варенья, печенья, солений, даже домашнего вина для гостей. Эта летопись старого быта, нарисованного ярким и образным языком коренного москвича, хроника праведного, богобоязненного православного бытия на переломе эпох – художественный и писательский подвиг Дурылина, оставившего нам свидетельство очевидца, тонкого и глубокого наблюдателя времени и нравов той прежней и милой сердцу Москвы. Быт, преображенный поэзией, превращается в бытие человека, живущего на пороге XX века и еще не чающего грядущих катастрофических перемен в судьбе страны и в своей собственной судьбе.

Точно так же, как и быт, описанный Дурылиным, язык «московских просвирен», по слову Пушкина, которым так богата проза Дурылина, почти исчез из нашей жизни. Дурылин признавался, что обязан владением чистой русской речью, так восхищавшим друга Дурылина художника М. В. Нестерова, маме и няне Пелагее Сергеевне, с их живым народным словом, тонким юмором, уменьем угадать человека и пригвоздить его метким прозвищем. Няня в жизни Дурылина сыграла ту же великую роль, что Арина Родионовна – для Пушкина. Дурылин учился у нее, помимо языка, любить людей и был обязан ей еще одним своим талантом – талантом педагога, благодарными учениками которого были артист Малого театра Игорь Ильинский, литературовед и правнук поэта Тютчева Кирилл Пигарёв, художник Николай Чернышев, духовный писатель Сергей Фудель. «Нянина педагогика не охоча была ни на карательные меры, – вспоминает Дурылин, – ни на стремительные запреты. А между тем объем (выделено Дурылиным. – А. Г.) воздействий этой педагогики был куда обширнее, а ответственность за питомцев была куда больше, чем у обычных педагогов».

Страницы «В родном углу», посвященные няне Поле, дышат удивительно трогательной любовью. Няня рассказывала страшные сказки о медведе, у которого мужик отнял ногу и отнес к себе в избу, и о колдуне Брюсе, жившем в Сухаревой башне и превращавшемся в сороку, летавшую по Москве и узнававшую всякие новости. С уходом няни Поли из дома в Плетешках у восьмилетнего Сережи закончатся полные безоблачного счастья, сказочные дни детства. Заменившая ее ворчливая старуха станет прообразом суровой действительности, вторгшейся в волшебный мир детской мечты.

И все-таки няня Поля успела сделать главное: она научила маленького Сережу самой простой и искренней молитве, которой нет ни в одном молитвеннике, но которая идет прямо от чистого, любящего сердца, как говорит Дурылин – от «православного сердца»; это был «непосредственный выдох души»:

Ангел мой Хранитель!

Сохрани меня и помилуй.

Дай мне сна и покою

И укрепи мои силы.

Такую веру Дурылин позднее назовет «детское богословие». В своей прозе он постоянно будет возвращаться к детской вере, детским впечатлениям – «памяти сердца», что «сильней рассудка памяти печальной» (Дурылин любил цитировать эти стихотворные строчки К. Н. Батюшкова).

Дурылин мучительно пережил собственный опыт безверия и безбожия. В канун первой русской революции 1905 года он взахлеб читал Ницше и Штирнера, отвернулся от православия и Церкви, от теплой, детской веры, когда-то внушенной ему няней Полей. Он с головой ушел в бурные волны социального протеста, в молодежное бунтарство, несколько раз был схвачен царской охранкой и сидел в тюрьме.

Испытание верой ожидало Дурылина. В 1905-м гимназический друг Дурылина Миша Языков, потомок знаменитого русского поэта, вступил в ряды боевых дружин и был арестован полицией. Дурылин пришел в полицейскую часть в районе Басманной и тайком пронес туда цивильную одежду, спрятав ее в туалете, куда в условленное время должен был прийти арестованный друг-революционер. Миша Языков переоделся, и вместе с Дурылиным они выбрались на двор части. У ворот их хотели задержать полицейские, охранявшие часть, но Миша с великолепным самообладанием, властным, повелительным жестом и голосом, не допускающим возражений, произнес: «Открыть ворота! Не видите, кто идет!» Полицейские повиновались. Так Дурылин спас от расстрела своего лучшего друга. Об этом вспоминала Татьяна Буткевич. Но в 1906 году Миша Языков все-таки был убит жандармами в провинциальном городе. Смерть друга навеки излечила Дурылина от идеи полезности революционного насилия. А молитва матери Анастасии Васильевны вернула его к потерянной вере, которую он уже никогда больше не терял.

В книге «В родном углу» Дурылин подробно вспоминает своих гимназических наставников и создает острые гротескно-сатирические образы, достойные пера автора «Истории одного города». Учителям гимназии он посвящает несколько