Смех под штыком - Павел Моренец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вечерами, когда начнут раздаваться песни по ущелью, он садится на своего рыжего дикаря и скачет вдаль. Об’едет хаты, в каждую заглянет, послушает пение, и возвращается шагом, понукая дикого коня, десяток раз перебродит ледяную речку, журчащую, матово-поблескивающую голубым светом.
Приедет — не спится. В хате — битком солдат. А мысли толпой осаждают, поджигают мозг. Выйдет на легкий морозец, и начнет бродить одиноко.
А зеленые веселятся, как никогда, нигде не веселились: из хат вырываются бодрые звуки песен, гармоник; глухой топот плясок, хлопанье в ладоши, крики одобрения, смех.
И полились впервые в диких торах порывистые, захватывающие звуки зеленой марсельезы:
«Пламя красных костров к небу вьется,Ветры буйные в дебрях ревут,Мерный из лесу шаг раздается —То зеленоармейцы идут»…
Он трепетно замер, задышал часто, подкатило к горлу… Запылала голова, лицо — и вихрем закружились мысли… «Жили… у костров зимой»…
А зеленые, сами потрясенные воспоминаниями, уже тише, задумчиво продолжают:
«Тяжкий путь — снеговыми горами.Чрез ущелья, сквозь холод и мрак,Путь, кольцом окруженный врагами,Но коварный не сломит нас враг».
И вспоминают бойцы пятой кошмары Абрау и Гузовой горы, когда вокруг лазали облавы, когда среди них гнездились провокаторы и вырывали их вождей, жертву за жертвой. Но не падали они духом — боролись, побеждали.
И раздались призывно-боевые звуки припева:
«Кто верой горячей согретыйВ правду кровью добытых свобод,В смертный бой мы пойдем за Советы —Вперед, красно-зеленые, вперед!»
За Советы! Знамя развернуто!..
А зеленые начинают сначала; перекатилась песня из хаты в хату, взбудоражила всех: «Наша, родная песня!»
«В глубине диких мрачных ущелий.Там, где бродят лишь стаи волков,Там зеленоармейцы засели,Там ютятся землянки бойцов»…
И вспоминают сырые ущелья, эти проклятые землянки с жердями, настланными над лужами воды. Как они могли перенести это? Откуда взялись у них силы? Почему не сломлен был их дух?..
И снова тише, задумчиво об’ясняют:
«Тяжело голодать и томиться,И нести от болезней урон,Но еще тяжелее смиритьсяИ к кадетам итти на поклон»…
Тяжело было, адски-тяжело было! Как вспомнят — рыдания рвутся наружу: эпидемии, а они в грязи землянок… Голод! Гнилую картошку зимой выкапывали — и сырой поедали! Дичкой питались!.. Но вынесли зеленые испытания, не сдались!..
И снова воинственный припев:
«В смертный бой… За Советы… вперед!»
Но песня еще не кончена: страдания в прошлом, впереди — победа, ликование, слава!..
«Кто не сносит буржуйского гнета,Кто не мирится с долей раба,К нам идите за ротою рота,Наш победный призыв есть борьба!»
Зовут зеленые: «К победе! К борьбе!»
И наконец, открыто бросают врагу:
«Мы, зеленые, те ж коммунары,Молот, бьющий по тылу врага!Раздавайтесь, гремите удары,Чтоб оковы разбить навсегда!»
Горят глаза зеленых, пылают лица, голоса рвут воздух — и кончают припевом:
«В смертный бой… За Советы… вперед!»…
Справляют праздник боевой, готовятся к лихим кровавым схваткам — так гуляй же, вольница! Шире горы: зеленые веселятся!
А седые дряхлые горы столпились; наклонившись прислушались и эхом вторили раскатисто и невпопад… и по морщинам их стекали слезы, в ручейки сбегались и журчали стаей птенчиков, перелетая через камешки. Луна голубым светом успокаивающе ласкала ущелье…
Очнулся Илья, пошел дальше. Вокруг в ласково-мигающих огоньками хатах — песни, пляски, гармоники, хохот.
И снова потрясенный замер он, о родине вспомнил. Запел кто-то, словно глубоко вздохнул:
«По Дону гуляет»…
И еще тоскливее, еще громче, больнее вздохнул:
«По Дону гуляет!»…
И подхватили зеленые хором, залились игриво с щемящей тоской:
«По Дону гуляет казак молодой!»
Вспомнил он родину, покинутую год назад… Не год, четыре года, как скитается по фронтам! Восемнадцатилетним юношей пошел встречать революцию, в боях вырос, возмужал. Что с его семьей? Оставил ли ее в покое этот изверг, Рыжик? Не замучил ли мать, сестер? Не убил ли черноглазого мальчика-брата?
Но какая скорбь в этих новых славах:
«О чем, дева, плачешь?»…
И вздохнули седые плачущие горы… Надрывающе тоскливо вырвалось:
«О чем, дева, плачешь?»
И хором участливо спросили покинутую кем-то жестоким:
«О чем, дева, плачешь,О чем слезы льешь?»
Идет Илья, поникший, потрясенный. Ведь он не виновен в жестокости: революция требует!. Где эта Маринка? Жива ли? Может-быть, ждет, верит, что вернется он к ней. А он вырос, он мечтает о победе, торжестве революции, о славе…
Стихают песни, часовые в темноте окликают: «Кто идет?» Сторожат. Конные скачут в разведку. Враг близок. Забываться нельзя.
Кравченко в тюрьме.Снова избили, снова заковали и бросили в одиночку Кравченко, этого молодого Мефистофеля. Он задумал освободить из тюрьмы пятьсот заключенных, освободить одному, изнутри, когда ее стерегли полтораста добровольцев.
В мае он приехал из Владикавказа, где отстал от красных, будучи тяжело больным. В прошлом — он подпрапорщик. В Новороссийске связался с подпольем через Чухно и вскоре был арестован в числе пяти товарищей. Кто-то предал их. Белые зверски избили их, трое умерли от ран, а Кравченко с товарищем пролежал в тюремной больнице больше пяти месяцев, пока не выздоровел от побоев. Приговорили его к расстрелу, но по случаю успехов Добрармии, белые в присутствии иностранных представителей об’явили заключенным о смягчении участи, и Кравченко осчастливили двенадцатью годами каторги. После амнистии попрежнему каждую ночь вытаскивали добровольцы из камер воющих, упирающихся или вяло обвисших смертников, по нескольку человек, — и уводили расстреливать. Понял Кравченко, что милость непрочная, дойдет и до него очередь. Начал готовиться.
Связался с подпольем через Чухно, просил обсудить его план под строжайшим секретом, разрешить ему действовать и помочь, если понадобится. Чухно перестарался и ни Воловину, ни всей его гоп-компании — ни слова. А Воловин, можно вас порадовать, уже на свободе, ходит по улицам с веревкой на шее и к прохожим пристает:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
