Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воротясь, говорит старик старшей дочери: – Нарядись празднично, на крыльцо выйди. Жених дорогой за тобой идёт.
Исполнила волю его дочь старшая. Солнце явилось и утащило её… А как ночь пришла ясная, высыпали звёзды во всю ширь небесную, не велел старик ложиться средней дочери, а велел убраться для свадьбы и на порог выйти. Явился Месяц и её забрал… А младшей ничего сказать не успел, сама во поле утром выбежала, налетел с неба Ворон Воронович и унёс её, в чём была.
Федька сказывал долго, неспешно, как положено, чашники разносили потихоньку питие прохладное и угощения на блюдцах. Но всякой сказке есть конец.
–… И говорит своей старухе: «Не желаю в постели спать, на насест желаю! Как зять мой дорогой Ворон Воронович почивает». Как ни увещевала его старуха, а пошёл и по лестнице на насест в курятнике забрался. Уснул там сидючи, покачнулся, свалился, убился весь да в курьих нечистотах перемазался. Браняся, пошёл отмываться, да в постель свою воротился. Так и остался ни с чем и обиженный».
Величаво поклонившись, Федька отступил к Иоаннову креслу.
Чашники по новой обнесли собрание, весьма развлечением довольное. А государь обратился к сыновьям вопросом, о чём сказка сия, то есть, какова в ней мудрость заключается. Выждал немного.
– Ну, Иван, что молвить хочешь? Нянька! Смотри у меня, старая, не шепчи Фёдору, всё вижу! Сам пускай мыслит!
– Мнится, государь, что старик этот глупый оттого себя посмешищем выставил, что не по чину делать выдумал. Что Солнце могло, и Месяц, и Ворон Воронович, того ему не одолеть по убогости его, однако же, на великое замахнуться посмел.
– Верно! Верно, молодец ты у нас, Иван.
– Да, так и есть, батюшка-государь! – ободрённый похвалою, царевич разгорячился, – Иначе сказать, не в своё блюдо полез, сверху головы своей пожелал иметь, да не по плечу оказалось.
– Всяк сверчок знай свой шесток! – Фёдор поднял указующий палец назидательно, как воспитатели делают, и засмеялся, смутясь, когда все на него оборотились и заулыбались.
– Сам упомнил, или нянька подсказала? – шутливо спросил Иоанн. – Верно, дети! А к прочему, ещё об том мудрость сказки этой, что дано ведь было деду свыше на запальчивую просьбу его, полною мерой дано, да не умел он для себя ничегошеньки из благ и могущества зятьёв волшебных своих извлечь, пользы никакой в чудесах их не уразумел, поскольку скуден умишком был. Несоразмерно оказалось дарёное восприятию его. Видеть главного не умел, а лишь верхами хватал, что видел, разумом не проникая в естество вещи всякой… Так вот и в бытии нашем сплошь и рядом получается: иному судьба даёт всего вдоволь, да он взять этого толком не умеет, и не лучше ему от даров таких, а напротив, только одни убытки. Или так ещё бывает: примется дурень на себя чужой обычай примерять, и делает всё, кажется, как у другого дивного и хитроумного увидал, да горе одно выходит у него на деле-то… Ну что, рассказчик, ладно ли мы речи твои истолковали? А плесни-ко мне кваску, пожалуй.
– И ладно, и превосходно, – с улыбкою отвечал Федька, поднося государю в золотом ковше. – Что Цезарю дозволено, того нельзя рабу.
– И это тоже…
Пригласив царицу пройтись с собой по саду, Иоанн оставил Федьку при царевичах.
И сразу же старший принялся горячо нашёптывать, чтоб упросил нынче государя-батюшку им верхами поскакать, да не здесь, в толчее наскучившей, а на приволье. И чтоб он, Федька, непременно с ними поехал. То было кстати весьма – Атру не мешало как следует поразмять, а в длинном поводу потаскать за собой и резвую Элишву. Или объезчика государева лучше взять…
– И меня возьмите тоже! – подойдя, услыхав, о чём речь, просил Фёдор. Нянька глядела испуганно, ведь верхом-то Феденьку едва начали сажать, на конька маленького, башкирскую мохнатую лошадку, и то – по двору только, и дядька под уздцы вёл.
Но не только царевичам хотелось на волю. Царица Мария к мужу подошла с улыбкою, и он дозволил ей выезд, со свитой, с охраной, лихими молодцами-черкесами, и сожалел, что сам не волен дела государственные оставить и с ними забыться. Но трапезу вечернюю с нею разделить обещал…
Ничего дурного ещё пока не принёс Иоанну день, и он был щедр на милости.
Федьке собраться было минутное дело, не то что на званый пир. Перстней поменьше, убор попроще, да сапоги без каблуков, и саблю прицепить на ремешок.
Оставив Сеньку возле избы воеводы, сдавши его Буславеву, кивнув конюшенному помощнику не теряться, он направил приплясывающего жеребца к выезду поближе.
Пока канителились остальные, погружались в возок царицыны провожатые боярыни, снаряжались как на смотрины девки, и вместе с ними – коробушки со снедью и питьём, с шатрами для отдыха, пока суть да дело, он вертелся на Атре по Слободской площади, потихоньку двигаясь к воротам из дворцового места к главному кругу, отделённому старой стеной, к большой дороге, от которой разбегались отводные пути и тропки во все стороны, во все дворы громадного хозяйства. И выливался потоком на неё из больших врат разнородный люд, пеший, конный, обозный, туда и обратно, и всем этим непрестанным витием заправлял особый стрелецкий караул, без церемоний решавший, улаживающий и устраивающий, перепоручающий всякого прибывшего куда следует. Подьячие тут же во все лопатки чесали в свои свитки, еле поспевая отирать рукавами потные лица, чтоб после оттащить всё, за день произошедшее, по Приказным избам, где опытные дьяки, в точащих за ушами перьях, чертыхаясь, разбирали скорописные их каракули, и заносили степенно уже и прилежно, красивым росчерком, в большие дворцовые Книги. Обыкновенно писцы засиживались в Приказах далеко за полночь… Им за переработку добавляли и деньгою, и провизией, а иной раз ныли они начальству, что вместо доплаты охотнее бы лучше домой сбежали. И сбегали бы, хворыми сказывались, руки нарочно заматывали тряпицей, мол, палец ущемил, не удержать пера… Так, бывало, в тревожные бессонные для всех ночи, спешные списки делались из-под кнута с посулами единовременно – начальники над Приказами привязывали лукавых работников своих за ногу под столами к чурбанам неподъёмным, тут и захочешь – не удерёшь, покуда работу не выполнишь.
Федька сейчас скучал по веселью большого торжища, к коему успел пристраститься за неполный месяц в Москве. Здесь тоже уже ширился рядами свой базар, там, в ближнем посаде, на просторном голом высоком берегу реки, и вскоре по богатству и многолюдию грозил с рязанским сравняться, а то и с московским. Правда, до
