Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

и ничегошеньки не узнали о пани Новак. Интересно, как точно переводится «шлимазл»? Думаю, нам это слово тоже очень подходит.

Но тут Юлия говорит:

– Подождите-ка здесь, – и идет прямиком к Сариной бабушке.

Они беседуют несколько минут, а потом Юлька возвращается к нам. Глаза у Юльки довольные, как у кота, объевшегося сметаной.

– Мы остаемся здесь. Поживем у бабушки Сары.

Действия моей единственной сообщницы не поддаются никакой логике. Чувствую слабость в руках и такую сильную усталость, как будто весь день драила щеткой паркет в столовой пансиона. Или копала могилы.

– Не просто так, мы заплатим, – продолжает она. – Зато, когда Сара вернется, мы будем здесь. Будем ее ждать.

Тетрадь в сиреневой обложке VI

15 августа 1914 г.

Никак не удавалось вычистить кровь из-под ногтей, так что я взяла ланцет и попыталась выскрести ее им. Как итог – располосовала полпальца. Пан доктор, к которому меня приставили, сильно ругался, но все равно не отослал, как того хотела старшая сестра. Рану замазали клеем, а повязка очень быстро пачкается кровью. Только не моей, а чужой. Рук не хватает.

Страшно хочется спать, спать хочу все время. Недавно, разгрузив носилки и уложив всех по полкам, я вот только подумала, что надо бы принести еще белья, только прислонилась плечом к полке, и перед глазами замелькали бабочки, мои бабочки. Они мигом перенесли меня в наш сад, где качают тяжелыми головами багровые, почти черные георгины. Очнулась, когда один из них коснулся моего лица. Это оказалась чья‑то рука, сожженная до корки.

22 августа 1914 г.

Медсестры надо мной подшутили. Гнусно, конечно, но я не думаю, что сделала что‑то не так. На самом деле они мне завидуют, потому что с первого дня и за всю неделю меня ни разу не стошнило, я ни разу не упала в обморок. Прозвали меня бесчувственной колодой. Ну и пусть. Здесь некому обмахивать нежную панночку платочком.

К сути. Одна из медсестер после операции вышла в тамбур, где я дышала воздухом через треснувшее окно, и сунула мне сверток. В нем были ноги, отрезанные чуть выше колена. Тяжелые, килограммов пятнадцать. Еще теплые.

Она сказала, мол, отнеси, куда положено. А я еще не знала куда, вот и спросила. Это правильно – спрашивать, когда не знаешь. Если только тебя не окружают сволочи. Ну, она мне и сказала, мол, неси машинисту, он в топку кинет, будет вместо крематория.

Я немного удивилась, но спорить не стала и поволокла обрубки в начало состава. Лицо машиниста нужно было видеть. А я ведь действительно на короткое время поверила, что это логично и правильно, что поезд будет двигаться вперед благодаря чьей‑то уже непригодной плоти.

4 октября 1914 г.

Работы очень много. На остановках нам еще помогают солдаты, а внутри уже все сами. Мышцы то и дело надрываются от натуги, но нам объяснили, что от разрывов они только становятся крепче.

14 ноября 1914 г.

Меня уже не пугают самолеты. Раньше я дергалась, едва слышала их гул, подскакивала к окну – а вдруг упадет прямо на наш поезд? Тогда загоримся мы, раненые, мертвые, тюки с бельем, полопаются от жара склянки с лекарствами. Но Красный Крест не трогают, здесь безопасно, чего не скажешь обо всем остальном мире, охваченном огнем.

30 ноября 1914 г.

Удалось получить письма от Бартека и Виктора. Брат остался при городском лазарете. Теперь там более-менее спокойно, но он не покидал город даже в эвакуацию этой осенью, принимал раненых во время австрийского наступления. Теперь Виктор помогает решать, кто отправится домой, а кому предстоит вернуться на фронт. Говорит, не все зависит от тяжести повреждений – кого и с простреленной рукой комиссуют насовсем. У него пока все хорошо, хоть он тоже устает.

А от Бартека я получила целый ворох писем. О службе он совсем не пишет, только вспоминает о том, как мы гуляли, как на нас в парке напали птицы, о нашем поцелуе и о миллионе последующих, которые он мне подарит, когда мы поженимся. Он хочет венчаться в том же костеле, что и его родители. Щеки горят, как при температуре сорок, не меньше. Я таких нежностей писать не умею, да и стыдно. Потому пишу, какие города мы проезжаем и что видно из окна.

3 декабря 1914 г.

И все же мне непонятно, почему одних людей стая принимает, а других отталкивает. Вот как меня. Нет, мне не обидно, я ведь не ради подружек пошла на фронт волонтеркой. Если так задуматься, у меня подолгу не бывало никого, кто был бы мне близок, и я всегда справлялась. Только в детстве бывало… больно, наверное. Мельпомена не в счет. Были девочки-соседки и дочки деловых партнеров отца, но они играли со мной, потому что у меня был богатый гостеприимный дом, красивая мама, детские балы и столы ломились от пирожных. Когда этого не стало – пропала и компания. А я даже имен их не помню.

Интересно, вспомнит ли кто‑то из прилипал-спиритистов имя отца, когда у него закончатся все деньги?

Но что‑то я отвлеклась. В библиотеке я перечитала все, до чего могла дотянуться, но так и не поняла, почему люди сходятся с людьми. Все эти слова – дружелюбие, милосердие – кажутся мне громкими и пустыми. Либо же за ними стоит нечто, чего словами не объяснить. Я не плюю вам в лицо – вот и дружелюбие. Я тружусь сестрой милосердия – много ли еще нужно, чтобы считаться милосердной?

Или вот еще – в книгах персонажи часто становятся друзьями после того, как вместе проходят через какое‑то испытание или один выручает другого. Но здесь, в поезде Красного Креста, это происходит каждый день. И что? Я по-прежнему в каком‑то круге пустоты и отчуждения. Почему? Этот вопрос стоит изучить.

5 декабря 1914 г.

Понаблюдав за другими сестрами милосердия, я выделила среди них одну. Зовут ее Агнешка, но это не важно, ведь иначе как Душечка ее никто не называет. С Душечкой все хотят если не подружиться, то хоть поладить. Душечка одновременно везде и всюду, будто какой‑то хорек. Всем заглядывает в глаза, кого подержит за руку, кого обнимет, кому состроит рожицу и рассмешит. Когда она разговаривает с кем‑то, будь то раненый, врач или другая сестричка, всем она заглядывает в глаза и склоняет голову набок, и кажется, будто она по-настоящему заинтересована. Сама она говорит мало, только поддакивает, посмеивается или шутит, но дурой ее не назвать – с работой Душечка справляется ловко, понимает, что к чему. Из чего я делаю вывод: большинству людей важно в общении показать себя, а не услышать другого, и тот, кто позволяет им это, обречен на успех в обществе. Немного улыбок, ненавязчивых касаний, которые я, к слову, еле выношу, – и вы неотразимы. Что ж, попробовать стоит, хотя шутить я вряд ли буду. Мне уже не раз говорили, что чувства юмора у меня нет.

1 января 1915 г. г.

Сегодня крайне удачно вскрыла и продренировала абсцесс на груди молодого офицера, образовавшийся из зараженного осколочного ранения. Осколок вынули, а продезинфицировали подручными средствами с примесью пепла и грязи. Скальпель не дрогнул, даже когда мне на передник брызнул гной, хотя это бывает неожиданно и не слишком приятно. Главный хирург нашего поезда, пан Э., похвалил меня. Это было приятно, хоть я и не надеялась, что меня допустят к чему‑то серьезному