Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

после случая с ланцетом. Так оно и было – все перевязки да перевязки, смена швов, новые швы, снятие швов… Я будто швеей работаю!

Но одно дело – управляться со штопкой белья, и совсем другое – с чужой плотью. В момент, когда я прикоснулась скальпелем к нарыву, я отчетливо вспомнила, как вскрывала куколки, которые не пробуждались в срок. Такое иногда бывает, если не выдержать правильную температуру воздуха или влажность, причем влажность даже важнее. Но если тоненькие букашечьи лапки и недоразвитые крылышки в блестящей плазме кокона я рассматривала со смесью восторга и отвращения, то человеческое нутро у меня таких эмоций не вызывает. Точнее, не вызывает почти никаких. Все эти волокна, сосуды, жидкости и слизистые – скучны, как телячья вырезка. Разница лишь в том, что с телятиной единственный риск, что жаркое не задастся.

7 января 1915 г.

Застряли на несколько дней под П., потому как взрывом разбило насыпь, по которой пролегают рельсы. Раненых мы везли до поезда на телегах за многие километры. Было страшно приближаться к передовой, где грохотала артиллерия.

Их лица такие разные, когда они спят без сил, обескровленные. И схожие, когда они способны корчиться от боли, кричать, звать любимых и умолять добить их. Но морфий уравнивает их всех.

18 января 1915 г.

Пан Э. теперь выделяет меня среди прочих сестер милосердия и часто велит проводить ожоговые перевязки первого порядка и ассистировать при сложных операциях. Я учусь у него каждый день, к тому же у него с собой множество сверхценных медицинских справочников, которые он позволяет мне брать и читать. Кроме беспрекословного исполнения всех его приказов, я веду себя в точности как Душечка. Сложно сказать, что сработало в первую очередь, но теперь есть здесь человек, который меня поддерживает.

24 января 1915 г.

Сегодня во время операции мне довелось задеть оголившийся нерв кисти, и пальцы человека, пребывающего в глубоком медикаментозном сне, стали судорожно сокращаться, причем в сознании он бы не был на это способен – не с его ранами. Это впечатлило меня, и после я задала пану Э. вопрос о нервной системе, которую мы мало изучали на курсах и никогда не обсуждали здесь.

К слову, я бы ни за что не подумала, что пан Э. доктор, хирург. Больше он похож на старого морского волка – лысый, с кирпичной кожей и вечно подпаленными усами, потому что он то и дело забывает в зубах папиросу, и та тлеет, пока не занимается волос. Пан Э. крякнул и достал с полки очередную книгу:

«Неврология, моя дорогая Викуша, – это тонкое искусство, подобное настройке струн рояля. Там место тонким пальчикам и артистическому слуху, а не грубой пятерне мясника. Учитесь, моя золотая девочка, учитесь, пока можете!»

И я стала читать. Не знаю, правда, как мне пригодится это здесь, в кроваво-угольном чаду и круговерти обезболивающих инъекций, где проще дождаться, пока умрет, чем вылечить; где вечная усталость собирает твою концентрацию в крохотную щепоть, которую боишься просыпать зря. Но я стала учиться, пусть и теории.

1 февраля 1915 г.

Заподозрив во мне родственную душу, пан Э. стал разговорчивей. Бывает, накладывая швы, он принимается рассуждать о правителях, развязавших бессмысленную и бесчеловечную войну:

«Чем дальше они от людей, тем мельче те им кажутся. Скажем, как муравьи. Как муравьишки, хе-хе… – хмыкает он, делая стежок за стежком. Вообще‑то, это моя обязанность, но иногда он показывает новые способы латать людей. – А чем ближе, тем человеку сложнее навредить, для этого надо все откинуть, как выключить в комнате свет. Никто не смотрит на людей ближе, чем хирурги. Мы глядим под кожу, в самые потроха. Глубже зрит один Господь».

Глубже – это, наверное, в те самые нервы, которые нами движут, и мозг, который посылает им сигналы. Иногда пан Э. говорит и о них:

«Человек, он что скрипка. Война, значит, выкручивает ему колки. Крутит и крутит. Крутит и крутит… Жилы, сосудики кровеносные, кости, нервы. Все это натягивается, перетягивается. Потом или лопается, или у человека трескается гриф. А гриф, Душечка, – это знаешь что? Это сама душа».

Не знаю насчет души, все же я ее не видела. А вот неврология, пожалуй, действительно будет поинтересней «потрохов».

20 февраля 1915 г.

Побывала в увольнении, совсем как солдат. Всего две недели, в течение первой я только и делала, что спала. Думала, смогу еще наесться от пуза, но война во все вносит свои коррективы. Осенью здесь было жарко, и не все вернулись из эвакуации. Виктор совсем изможден, пропадает на службе днями и ночами. Он будто даже стал еще более тощим. Зато в нашей квартирке появился граммофон, который ему подарил какой‑то офицер. Неужто мой братец приноровился брать взятки? Ха-ха. Впрочем, это не важно, Брамс и Шопен скрасили мое вынужденное, но сладкое одиночество.

Жить среди прочих женщин оказалось довольно утомительно. Я не привыкла, что мое личное пространство, которое я могу обустраивать по своему вкусу и своим надобностям, ограничивается всем – от тесноты и чужой жадности до удушающих правил. Поэтому в увольнении я позволяла себе самое роскошное – разбрасывать вещи и разгуливать в неглиже, пусть и «прогулка» занимает не больше двадцати шагов вдоль и поперек наших комнатушек. Теперь они кажутся мне почти дворцом!

С Бартеком встретиться так и не удалось. Я написала ему с десяток писем, неожиданно для меня самой подробных. Будто слова копились во мне все это время и тут, стоило вздохнуть полной грудью, не чувствуя при этом запахов пота, крови, горелой плоти и медикаментов, выплеснулись наружу вольным потоком.

Мой отпуск подходит к концу, и я ходила в представительство Красного Креста, чтобы узнать о новом распределении. Оказалось, пан Э. дал мне рекомендацию для того, чтобы оказаться в городском лазарете. Видимо, он запомнил, что я говорила о брате, который остался в столице. Но я испросила дозволения вернуться под его руководство. Мне не так просто будет привыкнуть к новым людям, а близость к дому расслабит меня. На поезде же, в постоянном движении и напряжении, легче смириться со всеми трудностями, что выпадают на долю сестры милосердия. К тому же мне еще есть чему поучиться у моего наставника. Завтра узнаю, удовлетворят ли мою просьбу.

Не забыть! Накрутить ваты с марлей для женской гигиены.

24 февраля 1915 г.

Поезд снова покачивается под моими ногами. Чувствую себя моряком, который долго ходил, шатаясь, по суше, а выйдя в море, снова стоит уверенно. И ведь прошло только две недели!

Чтобы попасть именно на нужный поезд, пришлось проехаться до другой станции в поезде с солдатами. Надо же, раньше я и не задумывалась о том, как сестры милосердия популярны среди военных! Видимо, светлый ангельский образ запечатлевается даже в бредовом состоянии. Я чаще работала с тяжелыми пациентами и никогда не обращала внимания на знаки симпатии во время перевязки или обхода вагонов с выздоравливающими. Хотя я слышала, что пара сестричек даже умудрились закрутить романы. Кто‑то не теряет времени! Но я уже выбросила все записки с просьбами писать им – у меня есть Бартек, я почти невеста, так что они мне без надобности. Вот бы повидаться с ним.

3 марта 1915 г.

Зима отступает! Боже, как я устала дрожать и наблюдать чужую дрожь. Даже при том, что мы топим печи, двери посреди вагона то и дело раздвигаются во всю ширь, чтобы внести или выпустить солдат, и все выстуживается за считаные секунды. Природа наделила меня крепким здоровьем, но и я умудрилась пару раз подхватить насморк