Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собранием, подавляющим большинством голосов, была принята поправка Ромма и в резолюцию Церетели были введены слова о «способности» армии к «активным операциям»394. Компромиссная, в сущности, резолюция Совещания была, конечно, далека от того пафоса, который нужен был армии и который один только мог подвинуть ее на подвиг.
Какая-то струна лопнула в эти дни. Кто из настройщиков перетянул ее? Вовсе не надо принадлежать к числу «левых пошляков», для которых «Дарданеллы служили мишенью» (утверждение Ганфмана в юбилейном сборнике в честь Милюкова), для того чтобы признать, что царьградские мечтания, как бы воскрешавшие не ко времени традиции ушедшего и возбуждавшие подозрения, сыграли значительную роль в этом деле. Дарданелльская химера действительно стала жупелом, который широко использовала демагогия395. Революционное правительство, таким образом, не сумело воспользоваться тем активом, который, казалось, давался ему в руки и который кн. Львов в письме к Алексееву 11 марта выразил словами: «Подъем покроет недоимки, вызванные пароксизмом революции». Какая трагедия для армии! Как раз в эти же дни французский посол отметил в дневнике ухудшение положения в смысле войны. Ею мало кто интересуется – все внимание сосредоточено на внутренних вопросах. Такое впечатление можно было вынести не только в салонах, которые посещал Палеолог. Не показательно ли, что в первом вскоре последовавшем публичном выступлении лидера народных социалистов Мякотина войне в докладе было отведено последнее место. Страна жила не войной, а революцией. Взгляд современников обращался «внутрь», как это наблюдали члены Думы при посещении деревни, где война, по их впечатлению, отходила «на задний план».
III. Демократизация армии
1. Политика в армии
Можно было бы согласиться с утверждением некоторых мемуаристов, что «сколько-нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которые революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осуществлять»396, – согласиться только с одной оговоркой, что задачи ставила «стихия», а условия во многом определяли люди. От этих «условий» зависела дальнейшая судьба революции. Втуне было требовать, чтобы солдаты не занимались «политиканством», как выражался 4 марта в приказе главнокомандующий армиями Западного фронта Эверт, – требовать, чтобы они не тратили «зря» время и нервы на «бесцельное обсуждение» того, «что происходит в тылу и во внутреннем управлении России». «Войска должны смотреть вперед, – писал Эверт, – в глаза врагу, а не оглядываться назад на то, что делается в тылу, внутри России… О порядке в тылу предстоит заботиться тем, на кого эти заботы возложены доверием народным, с верою в то, что они выполнят свой долг перед родиной так же честно, как и мы должны исполнить до конца свой». Теоретически возможно было отстаивать «единственно правильный принцип – невмешательство армии в политику», как это на первых порах сделал Алексеев (письмо Гучкову 7 марта) или как это делали «Русские Ведомости», ссылаясь на «азбучную истину» конституционных государств (11 марта). Но такие лозунги тогда были вне жизни397 и, следовательно, неосуществимы, ибо революция не была «дворцовым переворотом», которому наступает конец, раз цель его достигнута. Был, конечно, совершенно прав выступавший от фронтовой группы на Госуд. Совещании в Москве Кучин, говоривший: «Так наивно представлять себе, что армия, которая силою вещей, ходом всех событий приняла активную роль в развитии этих событий, чтобы эта армия могла не жить политической жизнью». Военное командование в своих рассуждениях с профессиональной точки зрения было логично, но не совеем последовательно было Правительство, которое в приказе военного министра от 9 марта говорило армии и флоту – бдите! «Опасность не миновала, и враг еще может бороться… В переходные дни он возлагает надежду на вашу неподготовленность и слабость. Ответьте ему единением». Военному министру вторили воззвания Временного Комитета Гос. Думы: «Мы окружены страшной опасностью восстановления старого строя». Срок, когда надо перестать бояться «контрреволюции», каждый определял слишком субъективно, равно как и то, в чем олицетворялась эта контрреволюция в стране.
События всколыхнули армию сверху донизу. В крестьянской в своем большинстве армии земельный вопрос делается центром внимания. Стрелки в корпусе Селивачева «далеко не все сочувствуют введенным новшествам, – записывает автор дневника 13 марта. – Больше всего хлопочут они – будет ли им прирезана земля за счет помещиков, уделов и монастырей – вот их главнейшее желание». Член Гос. Думы Демидов, посетивший фронт, передавал в «Письмах из армии» («Рус. Вед.»), как аудитория «замирала» при упоминании о земле. Неужели можно было каким-либо революционным приказом заставить ее быть вне «социальной политики»? Может быть, Н.Н. Щепкин был прав, когда утверждал на съезде к.-д., что никакого (это слишком, конечно, сильно) сочувствия на фронте не встречает попытка разрешить сейчас социальные вопросы. Сознание, что немедленное решение земельного вопроса может сорвать фронт, было, и потому так естественно, что во многих солдатских письмах того времени, идущих с фронта, сдерживаются порывы односельчан к дележу земли. Но у стоящей в бездействии в окопах армии неудержимое все-таки стремление к тылу. Припомним: «Все помыслы солдат обращены в тыл», – писал Рузскому 29 марта Драгомиров, командовавший наиболее близкой к центру 5-й армией.
«Коллектив» в жизни армии становится органической потребностью революционного времени и не только в силу естественного стремления к взаимному политическому общению. «Коллектив, – как отметил И.П. Демидов в одном из своих ранних «писем», – является тем горнилом, где сплачивалась различная психология в одну». Только через этот коллектив могла притушиться роковая, ослабленная во время войны совместной окопной жизнью, рознь между офицером и солдатом – все стояли «перед лицом смерти»398.
